Муля, не нервируй... Книга 2 - А. Фонд

образы, потом я давал им основы брендирования, и, когда обед начал приближаться к концу, девчата расходились оживлённые, довольные. Спорили. Обсуждали занятие.

Я тоже был доволен.

Как потом сказала мне кареглазка, в Красный уголок к комсоргу не пришел никто.

Что и требовалось доказать.

А дома меня ждала Дуся. И была она сердитая:

– Муля! – возмутилась она, – это что такое?!

– Что? – спросил я.

– Это! – она обвела рукой опустевшую комнату.

– Моя комната, – ответил я.

– Я знаю, что это твоя комната! – рассердилась ещё больше она, – а где ковры тут были?

– А! Ковры, – кивнул я, – так бы и сказала. А то начинаешь тут…

– Муля! – сверкнула глазами Дуся, – не выкручивайся. Где ковры?

– Одолжил.

– Как одолжил?! – всплеснула руками Дуся, – Муля, ты знаешь, как сложно было Петру Яковлевичу их достать? Ты хоть понимаешь, какой это дефицит? А ты их одолжил! Говори кому, я пойду заберу обратно!

– Печкину и Ложкиной, – ответил я, наблюдая, как меняется лицо Дуси, – понимаешь. Дуся, они люди бедные, много на страну работали, никогда ничего лишнего не имели. Нашли друг друга, считай, на старости лет. В субботу у них свадьба, так я им одолжил ковры. Хотят комнату украсить, чтобы как у людей было. К Печкину из театра артисты же придут. Так что вот…

И я для аргументации развёл руками.

Глаза у Дуси затуманились.

– На старости и замуж? – удивилась она, но от её былой воинственности не осталось и следа, – а сколько этой Ложкиной лет?

– Точно не знаю, – пожал плечами я, – но волосы у неё седые… были, пока она не встретила Петра Кузьмича. А сейчас у неё локоны, крашеные такие. А вот Печкину через два года на пенсию. Так что думаю, они где-то ровесники.

– И не побоялась же она замуж на старости пойти? – удивилась Дуся, – боязно же. А вдруг человеком плохим окажется?

– Жизнь, Дуся, даётся один раз, – сказал я, – и прожить её надо правильно. Вот, к примеру, была у меня одна знакомая. Всю жизнь тяжко так проработала, маляром на стройке. И была у неё мечта – увидеть море. Хотя бы на минуточку, так она хотела войти в него, погладить волны. Ей от работы путёвки предлагали, но она всё откладывала. То дорого, то времени нет, детей же растить надобно, то ещё какие-то причины находила. Причины же всегда найдутся, Дуся. А потом состарилась, скрючилась, села у дома на лавочке, посмотрела на свои распухшие от работы руки и заплакала. Говорит, скоро уже помру, а моря за жизни так и не увидела никогда. Ну и разве это правильно?

Дуся замерла. Взгляд её остекленел, глаза расширились.

На неё мой рассказ произвёл такое впечатление, что больше за ковры она меня не ругала и про то, почему вчера на ужин не пришел, и то забыла спросить.

Вот и хорошо.

Когда Дуся ушла, я решил вечер провести-таки с книгой. Это не граф Монте-Кристо, а просто безобразие какое-то! Стоит только мне засесть за книгу, как срочно всем что-то от меня нужно.

Надеюсь, что хоть сейчас меня оставят в покое.

И вот когда вместе с отважным Дантесом я как раз проник в ночной дом, тихо-тихо прокрался по скрипучим ступеням, как вдруг в дверь постучали.

У меня от неожиданности чуть чашка с чаем из рук не выпала.

Но что тут делать – отложил Дантеса и пошел открывать.

Я ожидал увидеть кого угодно, но, к моему несказанному удивлению, на пороге стоял… Павел Григорьевич Адияков.

– Здравствуй сын, – сказал он, почти не проявляя эмоций.

– Здравствуй, отец, – в тон ему ответил я, – проходи, пожалуйста.

Я посторонился и Адияков вошел. Он осмотрел комнату и констатировал:

– Бедненько, но чистенько. Тебе бы сюда ещё ковёр повесить и нормально будет. Я, кстати, могу достать ковёр.

У меня чуть нервный припадок не случился:

– Спасибо. Не надо, – покачал головой я, сдерживая смех, – я уж как-нибудь сам. Ты есть хочешь? У меня расстегаи с рыбой есть, Дуся готовила.

– Нет, я не голоден, – покачал головой Адияков, – хот от чашки чая не отказался бы.

Чай, так чай. Я раскочегарил примус и поставил кипятиться воду.

На стол я таки выставил Дусины расстегаи, поставил тарелку с порезанным сальтисоном и сыр.

– Сын, ты зачем мать расстраиваешь? – без лишних реверансов начал Адияков.

– Уже наябедничала? – вздохнул я, – это о свадьбе отчима?

– Да, – кивнул Адияков и добавил со печальным вздохом, – нельзя обижать мать. Она тебе мать, она вырастила тебя… сама…

– Модест Фёдорович тоже вырастил меня, – уточнил я. – Так, что не сама. Кроме того, там ещё Дуся была, дед с бабкой… (хотел прибавить «и другие персонажи», но подумал, что он меня не поймёт, и не стал).

Адияков дёрнулся, словно от пощёчины. Уточнение ему явно не понравилось.

– Не надо тебе больше туда ходить, – угрюмо повторил он, – у тебя есть семья.

«Ну началось», – подумал я, а вслух сказал:

– Так вышло, отец, что у меня большая семья: мама, ты, Модест Фёдорович, Дуся. Теперь ещё и Маша будет.

– Твоя семья – мама и я, – упрямо набычился Адияков.

В таком духе мы проговорили ещё минут двадцать. Каждый стоял на своём. Наконец он встал и ушёл. Нетронутая чашка чаю так и осталась стоять на столе.

А я вышел на кухню и схватил сигарету из пачки, которую оставил мне тогда Модест Фёдорович. Чёрт, последняя. Значит, судьба это. Докурю её, раз последняя, и бросаю курить вообще. Всё. Точка!

Приняв такое мудрое решение, я подкурил от конфорки.

Настроение после визита Мулиного биологического отца испортилось капитально. И вот сам не пойму почему. Вроде и человек он неплохой, и Муле добра хочет, ведь это сразу видно. А вот не лежит у меня душа к нему, и всё.

Сам не знаю, почему. Если уж на то пошло, то тот же Модест Фёдорович, он Муле вообще никто, отчим, который его воспитал. То есть для этого тела, Павел Григорьевич – биологический отец, а Модест Фёдорович – никто.