Тициан. Любовь небесная - земная - Елена Селестин

– Почему?

– Важно узнать, для чего и каким образом это создается, ты можешь разузнать. Ты ведь такой сообразительный.

– Ну да, – неуверенно промямлил Лоренцо.

Камилло слушал, потеряв дар речи: профан смеет говорить с какой-то женщиной о великой тайне! Вот к чему приводит пьянство!

– А Джорджоне? Он посвящен? – быстро спросила Джиролама.

– Тише, принцесса, если Камилло услышит, то разорется, – шепотом отвечал Лотто. – Он совершенно психованный последнее время, это у него от переедания!

Последнее, что услышал Камилло, был вопрос принцессы:

– Можешь провести меня ночью в вашу мастерскую?

Он в бешенстве рванул вперед как огромное пушечное ядро, с разбегу животом налетел на расслабленно сидящего Лотто, сбил его на пол вместе со стулом, схватил за плечи и стал трясти. Кружка вылетела из рук художника, красное вино вылилось на Джироламу, забрызгав лицо и светлое платье. Принцесса застыла, а опомнившись – пронзительно закричала. Камилло, вцепившись в Лоренцо, рычал так яростно, что прибежавшие грумы застряли в дверях, не смея войти в зал в ужасе от пронзительных воплей. Не дождавшись слуг, принцесса сама направилась к выходу, держа перед собой в руке что-то похожее на длинный нож. Покрытая брызгами от вина, с непонятно откуда взявшимся тесаком в руке Джиролама напоминала окровавленное приведение.

Камилло гнался за Лоренцо с каминной кочергой в руках, грозя его прикончить, но так и не догнал. Вернувшись в замок, архитектор приказал служанке собрать скарб художника и вынести за ворота, а ворота запереть.

После этого события Камилло ударился в упоительное обжорство.

* * *

– Джулио Камилло, мой друг, прислал письмо, – Тициану показалось, что Дзордзи расстроен.

Они собирались пойти к Подворью в выходной день. Устав объяснять, что боковая стена полностью расписана не им, Джорджоне придумал позвать своих друзей из Большого Совета и из Совета Десяти, чтобы представить им Тициана.

– Мне придется уехать. На неделю, наверное, а может, и дольше надо будет там остаться, – читая письмо, Джорджоне хмурился.

– Далеко?

– Снова в Азоло. Ладно, идем.

– Но мы закончим фреску фасада до твоего отъезда?

– Конечно.

Они вышли вдвоем из палаццо Контарини. Тициану было радостно идти рядом с другом, он представлял себе, что и сам скоро будет таким же знаменитым, как Дзордзи. Да Фельтре с ними не пошел, отправился куда-то по своим делам.

На площади между Риальто и Подворьем собралась нарядная толпа.

– Вот, представляю вам прекрасного художника, Тициана Вечеллио, который в одиночку расписал стену. Это его работа вам так понравилась.

Тициан снял бархатный берет и раскланялся, стараясь двигаться изящно, но от смущения был очень скован.

– Но это ведь ты все придумал, Дзордзи?

– Эскизы и рисунки тоже были его, в том-то и дело! Так что перед вами, друзья, молодой мастер. Еще раз называю его имя – Тициан Вечеллио, – Дзордзи обнял Тициана.

– Браво, Тициан! Молодец, Джорджоне, воспитал такого ученика! – послышались возгласы.

– Он мне не ученик, если говорить правду. Хотя мне было бы это лестно, – Джорджоне с улыбкой обернулся к Тициану. – Он – ученик великого Джамбеллино! А теперь можно сказать, что стал самостоятельным мастером. Вы согласны со мной, синьоры?

– Да, эта работа восхитительна!

– Как хорошо ты придумал представить на стене три стихии, которые объединяет в себе наша Венеция! Кто подсказал тебе, Тициан? Кто-то из поэтов, философов? – спросил солидный богато одетый человек.

– Это мессир Никколо Аурелио, – вполголоса сказал Джорджоне. – Секретарь Совета Десяти.

– Да нет, композиция будто сама собой сложилась, мессир, – смущенно отвечал сенатору Тициан. – Стена большая, и… так получилось.

– Мне больше всего нравится, – сказал молодой человек благородного вида, с подвязанной рукой, видимо, раненный на войне. – Больше всего нравится в твоем замысле, Тициан, что, когда рассматриваешь фреску, снизу вверх, вот так, – молодой человек стал медленно поднимать голову, – то чем выше поднимаешь взгляд, тем радостнее становится картина, ярче краски. Будто из бездны океана возносишься к небесам. И вы правы, мессир Аурелио! Замечательно то, что в центре города Тициан запечатлел все, что важно для нас, жителей Серениссимы. Море, его глубины, его тайна и страшная сила. Затем красота Террафермы, благодатные прибрежные земли. А выше – божественная небесная даль, она словно купол, что защищает Серениссиму и хранит ее.

Тициан сам никогда не смог бы так сказать о своей фреске. Он и не думал ничего такого, когда трудился над ней, все получилось словно само собой. Но слушать о важном значении собственной работы было приятно. Он впервые видел разом так много знатных людей. Трудно было поверить, что нобили дружно пришли благодарить именно его. Слышались обрывки фраз:

– Наконец-то появятся большие картины в палаццо. Сила, молодость должны служить славе Венеции.

– Да, не только храмы!

– В его работах есть ясность разума. И природная сила.

– А раньше ты видел что-то подобное?

Тициан на мгновение закрыл глаза: «Да. Это сделал я. Эти слова они говорят обо мне». Волнуясь и запинаясь, он ответил всем:

– Я очень счастлив, что мой труд показался вам нужным для Республики. Готов и дальше приложить… свои силы, украшая нашу Венецию. Все, что смогу, я сделаю, – Тициан снял берет и низко поклонился.

Присутствующие заулыбались, раздались одобрительные возгласы.

– Друзья! – обратился ко всем Джорджоне. – Мессир Таддео Контарини оказал нам честь и сегодня устраивает пир в честь Тициана Вечеллио, славного молодого художника. Будем рады, если вы все придете.

«Если смотреть на воду, – размышлял Тициан, сидя ночью на берегу канала, – если следить за переменчивостью воды, то становится очевидной зыбкость пребывания человека в подлунном мире. Каждый из нас пленник случайности. И как интересно, что ночью черную воду освещает лишь луна. Ночное светило приносит с собой грусть, так всегда говорила мать. Значит ли это, что мы, жители города, окруженного водой, должны научиться преобразовывать грусть луны в праздник жизни? Нам трудно».

После того как он закончил фреску на стене Подворья, произошли два неожиданных события, которые Тициан воспринял как чудо. Первое – он увидел «Венеру» Джорджоне. Почему-то Дзордзи показал Тициану картину, только когда фигура на холсте была почти готова. Когда Дзордзи успел написать божественную «Венеру»? Хотя пейзаж, на фоне которого возлежала прекрасная женщина, еще не был написан и даже не был намечен художником. Увидев полотно, Тициан несколько дней чувствовал, будто золотой луч пронзил его солнечное сплетение и болью отзывается во всем теле. Это было странно – жить в соседней комнате с картиной, которая внушала тебе мысль, что ты никогда не сравнишься с ее создателем.