Нетаньяху. Отчет о второстепенном и в конечном счете неважном событии из жизни очень известной семьи - Джошуа Коэн

Сны от нас не зависят. Все учения верят в это, от мистики до неврологии. Одни сны считаются пророчеством, другие — чепухой (тоже пророчество, только неочевидное), но все они нам навязаны, даже те, что мы видим, уже просыпаясь,— сны на грани яви, неотличимые от желаний…

Джуди, наша целеустремленная дофинка, наша девочка, движимая энтелехией[77], наша «кроткая провидица»[78] и «роза чаяний» родителей… Я годами бродил по городу и представлял, что в один прекрасный день она будет править бал. Я проходил мимо уютных старинных особняков корбиндейльских патрициев и покойных магнатов, ведавших системой каналов, и думал: однажды здесь будет жить Джуди. Я делал покупки в новых сетевых магазинах возле шоссе, где не найти ни оконной замазки, ни даже продавца, который мог бы тебе помочь, и думал: однажды моя дочь станет вашей хозяйкой и наведет у вас порядок. Я не сомневался, что у Джуди будет все, чего хочет она сама и чего хочет для нее Эдит. Карьера. В коммерции ли, в промышленности, за пределами научного мира. Карьера на Уолл-стрит. Акции, брокерство. Она преуспеет и никогда не узнает нужды. Меня не заботило, как она этого добьется, оставаясь несчастной. Уж как-нибудь разберется. Перестанет быть несчастной, решит и перестанет — наверное, именно это она и решила в День благодарения.

С того послепраздничного утра минуло почти полвека, а Джуди так и не объяснила мне свой поступок ничем, кроме вопля, сирена ее вопля пронзила мой сон, подняла меня с бумаг, устилавших ковер моего кабинета.

Я должен был встать рано, отвезти родителей на вокзал, а Джуди к друзьям, они собирались кататься на санках в Холидей-Вэлли. Мы должны были выехать в шесть утра — точнее, в это время мои родители, одержимые ранними подъемами, должны были разбудить меня и Джуди,— но Джуди и не спала: она бодрствовала всю ночь ради того, что случилось дальше.

По крайней мере, так я себе представляю: Джуди не спит до утра, не храпит (я мог бы и заметить), смотрит на часы, наконец — услышав, что дед с бабкой проснулись, собирают вещи, складывают диван,— встала с кровати, опустилась на колени у самой двери, прижала к двери ладони, навалилась на нее всем легким девчачьим весом, приблизила лицо к ручке двери, так что глаза оказались чуть выше и Джуди видела в ручке свое медно-желтое искаженное отражение.

Ровно в шесть часов утра мои родители уже стояли у нее под дверью. Точнее, мой отец; он подергал ручку, но дверь оказалась заперта. Он постучал.

—Просыпайся, мисс Справедливость. Мы уезжаем.

Нет ответа. Отец повторил громче:

—Просыпайся, справедливая Джуделе. Ехать пора.

—Войдите,— сонно ответила Джуди.

Отец загремел дверной ручкой.

—Заперто. Чего она боится, что тут заперто?

—Я пытаюсь открыть, но замок заело,— ответила Джуди.

Разумеется, замок не заело и Джуди не пыталась открыть, а, напротив, навалилась всем телом на дверь.

—Попробуй еще раз, Зейде.

—Ладно, только отойди,— ответил мой отец (он все время твердил, что сказал именно это, но моя мать, стоявшая на лестничной площадке, и Эдит — она как раз вышла из спальни и встала рядом с моей матерью — поочередно то подтверждали, то опровергали его слова, их рассказы то совпадали, то противоречили друг другу, в зависимости от требований ситуации и погоды в доме).

—Ладно, Зейде,— откликнулась Джуди,— я отошла.

Но, разумеется, никуда она не отошла, осталась стоять, где стояла, у двери на коленях, точно медитирующий монах или имам, творящий намаз, едва не прижавшись лицом к дверной ручке, выдохнула и опустила руки вдоль тела, поддалась гравитации, так что, когда мой грубый отец, пустив в ход крепкие мышцы закройщика, вышиб дверь, та распахнулась и ручкой врезала Джуди по носу, точно ее нос был шипом, который следовало воткнуть ей в лицо.

По крайней мере, так я себе представлял, я вынужден был представить, потому что меня там не было… Я проспал всю эту сцену и пробудился от вопля Джуди…

С тех пор мне все это непрерывно снится: как у Джуди затекли колени, опирающиеся на ковер цвета желчи, как пот с ненавидимого ею носа капал на отражение в медной ручке, какая извращенная дисциплина требовалась, чтобы, затаившись, ждать идеального момента, когда можно поддаться — позволить моему отцу нанести ей травму, которой она так желала.

Пожалуй, Джуди добилась даже большего, чем рассчитывала: она-то всегда говорила о косметической операции, а потребовалось — доктора это поняли сразу же, как мы с отцом втащили ее в больницу, Джуди пошатывалась, стонала, у нее кружилась голова,— потребовалось полное восстановление носа.

Кровь с ковра отскрести не удалось, как ни старалась Эдит, а когда она утомилась, то и моя мать: желчный его оттенок побагровел.

Родители уехали — точно не помню когда, зато отлично помню как: Эдит их выгнала и, чтобы выпустить пар, дни напролет обзванивала городских торговцев коврами, уговаривала приехать и поменять нам ковер, пока Джуди не вышла из больницы и не вернулась домой. И, как во всяком деле, за которое бралась Эдит, ей это удалось.

Я же занялся дверью. Она треснула, на ней запеклась кровь, и ее, считала Эдит, необходимо, просто необходимо заменить. Я лично снял дверь с петель (и подивился, какую гордость вызвало у меня это достижение), оставив комнату Джуди зиять.

Я привязал дверь к крыше своей машины и поехал сперва в магазин «Пиломатериалы Шатокуа», потом в «Двери и окна Бемус», потом еще в десяток мест, и везде мне сказали, что новую дверь придется заказывать, а привезут ее только после Рождества.

В продаже были двери других моделей — еще бы,— но Эдит настаивала, что надо купить такую же: единственная отличающаяся внутренняя дверь выдаст, что приключилась трагедия. Сделав заказ, я поездил по окрестностям, присматриваясь к лесу, к строительным площадкам, старался отыскать неприметное местечко и выбросить старую дверь, чтобы не выставлять ее перед домом как улику для мусорщиков и соседей. В конце концов просто прислонил ее к помойному баку за столовой Корбин-колледжа в надежде, что какой-нибудь студент найдет ее и использует вместо санок, когда с гор спустится снег.

Я заехал в школу, взял задания для Джуди, привез их домой, сделал и отвез обратно. Упражнения по стихотворной метрике, задачи на кислоты и щелочи, математические уравнения — с математикой пришлось повозиться.

Эдит ночевала в больнице, на стуле возле кровати Джуди, я же оставался дома и слонялся по ее комнате, обшаривал шкафы, отметил, какой цвет чаще всего встречается в ее наборах акварельных красок (черный) и какие аппликатуры трелей чаще всего начерканы над нотами ее этюдов (до, до-диез). Из-под подушки выглянул краешек атласной ночной сорочки, и я выругал себя за то, что раньше ее не заметил,— за то, что не догадался: та Джуди, которую я отвез в больницу, была полностью одета. Ее лицо в запекшейся крови, очевидно, отвлекло меня от наряда под ним, безнадежно испорченного, уже измазанного костюма из тех, что подарили ей другие бабка с дедом (в моем сне этот костюм был отутюжен и чист). Я вытащил сорочку из-под подушки, развернул — внутри обнаружился носовой аппарат. Его рекламировали на последних страницах женского журнала, Джуди вырезала купон, отправила заказ, вскоре после Йом-кипура нам прислали сверток в грубой оберточной бумаге, и с тех самых пор Джуди нацепляла этот зажим каждую ночь, кроме той бессонной ночи накануне… когда Жаботинский скрепил им папку с ее досье…