Санаториум (сборник) - Людмила Петрушевская

Причем картофелина-то, хоть и бугристая была, но ладная, легкая улыбка освещала лицо Владика, какая-никакая причесочка на голове, пиджак щегольской в мелкую лапку, брючки песочного цвета, и совершенно ничем не пахнет, кроме водки, в первый момент, как святой, избежавший тлена: мощи, и всё. Проспиртованный организм, никаких других процессов, кроме прямой перегонки спирта по жилочкам. Элегантный как денди пятые сутки, а когда Аркашка заседает в жюри (Влад тоже член этого органа, но его притормозили на второй же день, он без остановки журчал какую-то ахинею, и его сделали выносным членом жюри), – так вот, когда Аркадий дежурил-журил, Влад пропадал от недостатка внимания и бродил по номерам как продажная шкура в надежде, что нальют. Заходил без стука, как к себе, садился, начинал беседу. Там, в комнатках, жили преимущественно дамы, нестарые создания, каждая со своей биографией и каждая с заначкой в шкафу. И он сразу начинал вести речь. Новенькие, они тут же спрашивали, а что с голосом.

– Пивка холодненького попил, – шептал он и так и шептал час, два.

Эти его невольные феи, черненькие, беленькие, некоторые даже с ярко выраженной способностью выпить и нецензурно самовыразиться со словами «ты гений, да и я гений», а то и влепить по морде, – даже эти опытные дамы пугались, слушая его шелест, сип и бурление, и не в силах бывали ни возразить, ни ответить любимым матом. Правда, выход находился быстро – обычная формула «простите, мне тут срочно надо».

Старики болтливы, невольные слушатели нерешительны, но аудитория капризных деятелей искусства не такова. Разойдется без церемоний, даже не извинившись.

Он вскоре прославился, что называется, в кулуарах, так что девки запирались или безмолвно вставали и выходили вон, ничего не объясняя, и Владик Петрович оставался в одиночестве, но ненадолго – он тут же опять пускался в путь. Так ребенок ходит по гостям, нищий ходит по помойкам, безумный не в силах остановиться в своем кружении – но Влад был другой масти.

Здесь, правда, многие участники встречи не видели друг друга годами, деньги мало у кого водились, старые друзья встречались только на бесплатных поминках и презентациях мемуаров, вышедших за счет каких-то спонсоров, пойманных издателями (и торжественно выводимых на сцену в финале, типа «награда нашла героя и вот он»), и потому, увидевшись тут, в пансионате, деятели культуры охотно сиживали вокруг бутылки по номерам, вспоминая минувшее, и вот эти-то люди встречали классика Влада радостно, наливали ему, и вскоре следовал известный вопрос и знаменитый ответ про пивко.

И Влад, со своей широко распространенной по средствам массовой информации улыбкой, сразу и беспрепятственно начинал монолог, гипнотизируя кроликов прищуренными глазами удава:

– Плывем с приятелем за водкой. Поплыли на тот берег, приплыли, четыре купили, и как только он взял эту водку, раздарил друзьям.

– Но сами-то выпили? – спрашивает кто-то.

– Да, да! Поплыли обратно, перевернулись, ни водки и сами еле живые. (И, без перехода, хитрый вопрос.) Знаешь, какой у них там рабочий час?

И торжествующе:

– Оба!

– ?

– Оба-два! Два часа они работают, потом шабашат.

Они слушают, кролики, не в силах вставить ни словечка, потом спасение, друг приходит забирать Влада, тоже любимец и классик, ему наливают, но уже тут ужин, мастера удаляются в свою замкнутую обитель, Аркадий затем спускается в ресторан за водкой и исчезает, неся еще и блюдечко с котлеткой. И здесь кроликов настигает последний удар, им сообщают, что у Влада Петровича-то была операция на горле, прогнозы пока хорошие, но боль адская, он не спит. Не может лежать. Пьет, глушит водку.

А затем финальный опять-таки банкет, и автобусы увозят всех с гостеприимных бережков замерзшей реки, увозят по домам, кому куда. Влад едет прихлебывая. Аркаша, предчувствуя обстановку дома, терпит, мучаясь со своей больной ногой, вогнанной в сапог, не застегнуть уже, пять дней водки сделали свое дело. А Владик с неестественно прямой спиной все булькает, хрипит о том, что пойдет сейчас с Аркашей к нему домой, к хорошей Аркашиной жене (своя боевая подруга терзает Владика из-за режима, насчет Зойки она пока молчит. Зойка – полуцыганка с художественными наклонностями, которые Влад наблюдает с уважением и всячески развивает, читает, например, ей вслух еле слышно и вообще провозглашает при всех: «Моя любовница!» Купил ей масляные краски и любуется ее холстами, до того доехало. Зойка, ее руки – она работает пальцами – и все вокруг в результате в пятнах).

Аркаша пока что не поддерживает эту идею насчет гостевания, молчит, потому что прошлый раз Влад пришел в гости на две недели, да и Зою с красками вызвал. И в конце концов за ним приехала жена, она и увезла его домой, в нестерпимую жизнь с облучением, промываниями, неуверенностью насчет водки, а Зойка сбежала, она вообще все время норовит смыться домой к внукам. На людях Владик держится, а дома он все спрашивает:

– А что, еще завтра будет день? Скучно причем.

Все вернулись, и еще долго девы со смехом рассказывали про Аркашу и Владика, пока цепь времен не прервалась: Аркаша попал в больницу с инфарктом, все шло нормально, его даже перевели в отделение, дали палату на двоих, жене сказали, что пить ни в коем случае нельзя – ни грамма. И вдруг он умер.

На поминках, в зале ресторана, Владик ходил среди публики, не садился, хрипел что-то, а потом сказал Аркашиной жене:

– Я последний его видел, он один там лежал как этот, никого с ним не было, один я к нему пришел с бутылкой отметить. Он меня никогда не бросал, я его зачем?..

– Ты вечером пришел?

– Да, пятеро на круге было.

– Пять часов. Аркаша умер в восемь.

– Меня в восемь это… попросила матрешка. Что гардероб закрывается. Так бы я с ним и ночь сидел.

Это тайный рассказ о таком героизме и самопожертвовании матери, о таком всепрощении, что целый дачный поселок хранит его как свою тайную и главную легенду – только для внутреннего пользования, неохотно ее рассказывая посторонним, хотя она и прорывается наружу как адское пламя – и не без некоторого осуждения тогдашних соседей за их в данном случае дурное поведение.

А домик, где когда-то жила она, мать этого сына с ним вдвоем, как-то незадачливо разрушился без призора, все боялись даже рядом ходить, разве что мальчишки-разорители тайно пробирались туда и успешно ускоряли процесс, потроша гнилые внутренности избенки.

Так что вскоре от нее осталась только кучка гнилых досок и торчащая труба, которую деревенские алкаши все-таки разобрали зимой по кирпичу.

А что стало с тем дебилом, сыном матери, когда она ушла по невозвратной дороге прочь из этой страшной жизни, никто так и не узнал.

Они вообще были посторонние в этом дачном поселке, населенном дружным коллективом одного из предприятий, как-то перепал им этот домишко, крошечный, фанеркой обитый, хотя и с печкой, и какой-то это все сопровождалось возней, то ли умер хозяин-инженер, одинокий и пьющий, но оказалось, что не такой уж одинокий, все-таки была в прошлом какая-то жена, причем жена неразведенная, да и с законным сыном еще. Коллектив хотел погнать эту постороннюю жену, своих очередников хватало, однако по каким-то законам тот хозяин, что уже занял домишко, кто вскопал огородик и посеял там все на майские праздники, а в июне приехал с семьей приводить дом в порядок и наконец заселить туда детей и бабушку, он что: он застал в своем доме чужую женщину, которая уже мыла крыльцо, то есть явно все прибрала внутри. На крики и ругань из домика высунулся огромный парень с лицом урода, небритый и в одних трусах, заорал и схватил лопату, стоявшую у крыльца. И двинулся на пришельцев.