О чем знает ветер - Эми Хармон

В комнате разлилось мерцание, которое всегда оставляет по себе хорошая история. Закрыв глаза, я слушала, как посапывает во сне маленький Оэн, а сама едва дышала, боясь спугнуть восхитительный миг.

– Энн, ты так и не открыла Оэну причины своих слез.

Наскоро прокрутив варианты ответов, я остановилась на самом безобидном, наипростейшем объяснении моих сложносочиненных эмоций.

– Ирландские легенды я слышала от дедушки. История о том, как Сетанта сразил свирепого пса, произвела на меня особенно глубокое впечатление. Сегодня я рассказала ее Оэну, он же когда-нибудь расскажет про Сетанту своей внучке. Только и всего.

«Ну да, я тебе рассказывал. А ты – мне. И снова расскажешь. Один только ветер знает, кто первый начал».

Уже светало, силуэт Томаса в оконном прямоугольнике стал четче. По напряженной позе я поняла: Томас ждет. Мое объяснение его не убедило.

– Вот я здесь лежу, выздоравливаю, мой Оэн обнимает меня, такой славный, такой родной. Поэтому я расплакалась. Поняла вдруг, какое это счастье.

Неуклюже вышло. Я тосковала по другому, взрослому Оэну. Я тосковала по уюту прежней, налаженной жизни. Меня терзал страх. Но кое в чем я все-таки не сфальшивила. В моей душе было место для любви к маленькому мальчику и для благодарности к мужчине, который охранял меня ночь напролет.

Томас покачал головой.

– Хочешь сказать, ты плакала от счастья?

– В последнее время у меня глаза на мокром месте. Но сегодня… сегодня слезы действительно были вызваны радостью и умилением.

– В последнее время, – наставительно заговорил Томас, – у ирландцев мало причин для радости.

– Моя причина – Оэн, – выдала я, удовлетворенная истинностью заявления.

Томас молчал долго – так долго, что глаза у меня начали слипаться. Я даже задремала. Сон живо отлетел, спугнутый шепотом Томаса:

– Как ты изменилась, Энн. Тебя просто не узнать.

Сердце от этих слов затрепетало беззащитной птичкой. Сон уже не вернулся, а Томас не ушел. Дежурил, пока совсем не рассвело, не спускал глаз с пустой аллеи, высматривая опасность, которая так и не материализовалась.

Когда солнце позолотило дубовые стволы, Томас подхватил сонного, разнеженного моими объятиями Оэна, устроил его головку у себя на плече. Оттененная белизной рубашки, головка казалась огненной. Одна ручонка сразу и привычно обхватила Томаса за шею, другая свесилась, шокировав меня беззащитностью.

– Отнесу его в детскую, а то Бриджид скоро встанет. Упаси Бог, хватится. Незачем ей знать про наши бдения. Поспи, Энн. По крайней мере, попытайся уснуть. – Томас от усталости еле языком ворочал. – Полагаю, черно-пегие нам пока не грозят.

* * *

Мне снилось, что надо мной, подобно птицам, кружат листы бумаги. Я их ловила, размахивая руками. Схватив один лист, прижимала к груди, но, когда пыталась прочесть написанное, он неминуемо вырывался – уже навсегда. Всё происходило на озере: я выуживала белые клочья из воды, суетилась, понимая, что слова, так мною и не прочитанные, будут размыты. Озерная рябь, пульсируя у берега, подгоняла ко мне мои сокровища, дразнила: ну бери же, лови – чтобы захлестнуть, утопить очередной лист. Сон этот я видела не впервые. Раньше полагала, ноги у него растут из моего почти патологического стремления обессмертить события – хотя бы на бумаге. Но в этот раз я проснулась от бешеного сердцебиения, резко села в постели. Потому что я вспомнила. Листы были из дневника – того самого, в котором Томас Смит умолял свою возлюбленную не глядеть на ртутную гладь коварного Лох-Гилла. Дневник сейчас, вероятнее всего, на озерном дне. Заодно со старинной фотографией Гарва-Глейб, заодно с сумкой, где осталась урна из-под праха.

Потрясенная собственной недальновидностью, даже глупостью, я снова упала на подушку. В этом дневнике была жизнь Томаса Смита – почему, зачем я потащила дневник с собой? Я его, можно сказать, сама уничтожила. В масштабах Вселенной мы и так стеклянная пыль. Мы многочисленны и неотличимы друг от друга, словно песчинки на морском берегу. Рождаемся, живем, умираем – цикл повторяется тысячелетиями. Умирая, мы попросту исчезаем. Через два-три поколения о нас никто не вспомнит, словно нас никогда и не было. Оттенок глаз и вектор страстей, спиравших нам дыхание, – всё забудется уже нашими ближайшими потомками. От нас останутся только замшелые могильные камни, да и те постепенно уйдут в землю. И тогда что? Ни-че-го.

Я, лишившись одной жизни, обрела другую, но дневник Томаса потерян безвозвратно. А с ним, значит, канет в небытие и сам Томас Смит – его старомодный почерк с наклоном, его лаконичный стиль, его надежды, его страхи. Его жизнь. Всё уйдет, исчезнет, причем по моей вине.

19 марта 1919 г.

Великая война завершилась, но война в Ирландии только начинается. Перемирие заключили 11 ноября; предполагается, что оно положит конец кровопролитию и страху перед рекрутскими наборами. Однако более двухсот тысяч ирландских парней сражались на Континенте по собственной воле[25], и тридцать пять тысяч никогда не вернутся домой. Они пали за страну, которая не признает прав Ирландии на самоопределение.

Возможно, бурлящее варево в ирландском котле вот-вот перельется через край. По результатам декабрьских выборов Шинн Фейн получила 73 места из 105, выделенных ирландцам в палате общин Соединенного Королевства. Однако никто из этих семидесяти трех депутатов не собирается заседать в Вестминстере. Еще в 1918 году члены Шинн Фейн подписали манифест о формировании первого Дойла – парламента Ирландии.

Мик занят организацией побегов политзаключенных. Передает в тюрьму напильники и веревочные лестницы. Его люди набивают карманы обычными столовыми ложками, чтобы топорщились, создавая впечатление револьверов, и пугали тюремную охрану. Рассказывая, как из тюрьмы Маунтджой удалось вывести двадцать узников вместо запланированных трех, Мик не мог удержаться от смеха.

«О'Рейли всего три велосипеда пригнал, а тут такая толпа! – повторял Мик. – Не застенки у них, а решето, честное слово!»

В феврале Мик помог сбежать Имону де Валера, новоизбранному президенту Ирландской республики (тот томился в тюрьме Линкольна). Каково же было разочарование Мика, когда он узнал: де Валера намерен ехать в Америку, чтобы собирать деньги – они, мол, требуются для дальнейшей борьбы за независимость. Сколько времени займет финансовое турне, неизвестно. Никогда я не видел Мика таким растерянным. Фактически он остается в одиночестве. Де Валера не разделит с ним бремя ответственности – тяжкое, почти неподъемное бремя. Мик работает, можно сказать, круглосуточно; Мик спит еще меньше, чем я. Он готов хоть сейчас в бой, а вот де Валера утверждает, что народные массы не дозрели.