Двор на Поварской - Екатерина Рождественская

Как сошли на берег, началась полудикая и не совсем сытая жизнь по законам военного времени. Аллуся настояла, чтоб Наташку поселили с ними в одной комнате, сказала, что это ее двоюродная сестра. Толстая тетка, которая расселяла детей по семьям, не поленилась, пришла на «сестер» посмотреть, все строго было – действительно, сказала, похожи: волосы черные, волнистые, обе большеглазые, высокие, красивые. Залюбовалась прямо и разрешила: живите вместе. Начались будни, военные, полуголодные, беспризорные. Сразу откуда-то нарисовались вши, и всех троих девок пришлось обрить наголо. К ним надо было присматриваться, чтобы различить, даже Нюшке это не сразу удавалось.

У беседки рядом с подвалом. Поля и Яков с дочерьми и внучками. Около Лидки ее двоюродная сестра, а на переднем плане нянька Нюшка

Отец присылал посылки откуда-то издалека, Лидка чуть ли не каждый день писала, передавала съестное, которое прожиралось в один день – четыре голодных рта, поди припаси что-то! Нюшка ходила по домам в поисках какого-то заработка, а девки, хоть и не маленькие уже, были предоставлены сами себе и вечно таскались в поисках подножного корма. Собирали крапиву, щавель, сныть, лебеду, резали, ели живьем, варили супы. Однажды Зина нарвала букет крупных белых крапчатых невиданных никогда цветков с зубчатыми сочными листьями. Кустик рос прямо у дороги, Зинка еще удивилась, что красоту такую никто не рвет. Попробовала листик, Аллусю угостила, но ей не понравилось, а Зизи стала активно жевать, сглатывая слюну. Хорошо, что девчонки домой пошли сразу и букет белены прихватили, чтобы Нюшку порадовать. Та как увидела ядовитые цветы, так давай жженый уголь из печки пихать в рот обеим, соляным раствором отпаивать и рвоту вызывать. Спасла, отпоила. А то заговариваться уже стали, глаза поплыли, руками начали шарить.

В общем, перебивались, как могли, не хуже других и не лучше. Потом Лидка приехала, забрала домой, когда опасность взятия немцами Москвы миновала. А Нюшка ехать отказалась, так и осталась в Рязани: приглядел ее там один контуженый, обрюхатил и попридержал возле себя для должного ухода. Она так счастьем и светилась: какая ей была разница, с кем нянькаться.

Зимний двор на Поварской опустел, затаился. Убран был не по-Тарасовому, а по-Олимпиевски, небрежно. Тарас ушел все-таки на войну, хотя и не брали, несколько раз возвращали из комиссии. Убедил. Ушел. Приказал Олимпии его дожидаться. Без него двор совсем осиротел. Из высоких сугробов торчали голые яблоньки, из окошек подземелий в двух-трех местах нехотя тянулся дымок от буржуек. Почти никто и не вылез из нор встречать повзрослевших и посерьезневших девчонок, почти никого и не было. Мужчины все на фронте, даже сосед Володька Первенцев, который, казалось, совсем еще ребенок – так нет, тоже пошел в ополчение. Как приняли – непонятно. Миля вышла, большая, ласковая, увидела девок, исказилась лицом, зарыдала: «Вернулись, вернулись, дома…» Лизавета прибежала с работы, бросилась к Зинке. Растащили девок по родным подвалам, начали расспрашивать. Аллусю нацеловали вдоволь, решили больше никогда от себя не отпускать – мало ли что там правительство говорит, не правительственный же ребенок, – а свой, кровный. Поля наготовила, что могла, а что там она особенно могла? По карточкам давали непропеченный черный клеклый хлеб, яичный порошок, немного сала (лярд назывался) и коричневое, непонятно из чего сделанное повидло. Иногда удавалось достать кусок сахарной головы. У Поли и Якова карточки были иждивенческие, совсем жидкие, Борис работал в другом городе, что-то присылал тоже. Лидка служила в Театре Маяковского, ей отоваривали карточку как служащей. И Ароша при первой возможности присылал родителям с фронта съестные запасы. С голоду не умирали.

Москва тоже посерьезнела и притихла после наступлений, налетов и бомбардировок. Аллуся с Зизи и Наташкой ходили по такому знакомому чужому заснеженному городу, смотрели на подслеповатые окна в белых бумажных переплетах, на аэростаты и зенитные батареи на бульварах, чьи расчехленные стволы глядели в небо, на редких прохожих с санками, на вечно спешащих куда-то военных – с войны ли, на войну? Услышали новое, часто встречающееся слово «инвалид». Потом и увидели их живьем. Особенно много их появилось в 1941-м, сразу после начала войны, и с каждым месяцем становилось все больше и больше. Девчонки постоянно бегали по городу с родительскими поручениями: то обменять на рынке отрез ткани на какое-то редкое лекарство, то отоварить карточки, то еще что. Взрослые были безвылазно на работе, а приходя домой, падали от изнеможения и, чуть перекусив и поспав несколько часов, плелись на службу отрабатывать продовольственные карточки. А девчонки, запасясь какими-то домашними безделушками и вещичками, будь то бабушкин потертый меховой воротник, или мешочек с собранными за сто лет пуговицами, а то и горшок с алоэ – главный семейный врачеватель, шли на центральный рынок в надежде на обмен. Иногда гешефт удавался, и девочки, придя домой, делили между собой кормовую свеклу, жмых, патоку и сахарин. Хлеб, свежий хлеб, который источал неимоверный аромат по всему рынку, продавался тоже, но чтобы купить хоть один батон, необходимо было бы продать одно из Мартовских драгоценных колец.

Арон на фронте. 1943 г.

К концу 44-го стали бегать на Тверскую, гулять по Елисеевскому – он стал самым главным коммерческим магазином. Попасть туда было сложно: сначала очередь в полпереулка и только потом, после ожиданий и испытаний – нате, получите, вкусы, запахи и красоту немыслимую! Но народ вверх не особо смотрел – что им, в голодное военное время, люстры да барельефы с ангелочками разглядывать. Таращились вниз, на музейные экспонаты: громадные круги сыров с вырезанной треугольной секцией (кому она досталась, интересно?), на колбасы, зазывно пахнущие даже из-под стеклянной витрины, на рыбок, копченых и не очень, лежащих очередью в ожидании пива. А какой в Елисеевском «музее» был кондитерский отдел! Не сравнить ни с какими импрессионистами и постмодернистами! Лоснящиеся горки эклеров, картошечные ёжички, корзиночки с кремом, безе… Такое ощущение, что все и ходили туда как в музей, редко кто делал покупки. После торжественной части, спектакля в Елисеевском, начиналась художественная: девчонки шли в кинотеатр «Первый» – придворный, как они его называли (он же был при дворе). Сначала он назывался Дом политкаторжан, но когда политкаторжан стало слишком много, из него сделали кинотеатр. Девчонки туда зачастили, уж очень им нравились оборонно-обучающие фильмы, новое и ранее не виданное, хоть иногда и пугающее: «Как пользоваться противогазом», «Светомаскировка жилого дома», «Как помочь пострадавшему» и всякие другие. Они любили такое даже больше основного фильма, ведь этим они как бы приобщались ко взрослой жизни, чувствовали себя причастными к общему делу и долго дома потом рассказывали, как наложить на рану жгут и как помочь отравленному газом. Лидка даже решила, что Аллуся собралась во врачи. Поэтому срочно отправила ее в школу Большого театра: врач слишком сложная профессия, много крови и огромная ответственность. И потом то, что не удалось ей, обязательно удастся дочери! Солистка Большого театра! Как звучит!