Двор на Поварской - Екатерина Рождественская

– Вон, наша-то, наша! Лидка Киреевская!

А актер Кузькин, сосед по двору, даже сказал:

– Ну что ж, Лидочка, неплохо, совсем неплохо! Рад за вас! А мне вот так не удалось с артисткой Орловой сняться…

Это был настоящий триумф!

Красивая пара – Ида с мужем Владимиром, так похожим на актера Столярова. 1930-е гг.

Вскоре вернулся из странствий Борис. С женщиной. Поставил чемодан и шагнул в подвал. Долго разговаривал с Лидкой, очень долго. Выходил курить на воздух, снова спускался в подземелье. Грустно смотрел на дочь, которая все время ластилась к нему и лезла на руки, хотя была уже большая и понятливая. Женщина, с которой он приехал, прогуливалась кругами по двору, подставляясь под жадные взгляды подвальных жителей. Гадали, прикидывали, совещались: выгонит – не выгонит их Лидка, убьет или не убьет Яков Бориса, заберет или не заберет Борис Аллу. И так думали, и сяк. Получилось, как никто не ожидал: Лидка отдала мужу с новой женщиной маленькую смежную комнату, и он просто стал ее соседом, оставаясь Аллусе отцом. Сразу развелись. Тогда это можно было делать сразу. Лидка одна пошла в ЗАГС и подала заявление. Бориса даже не вызвали, просто аннулировали брак журналиста и балетной (как это было записано в их брачном свидетельстве).

Лидка уже и не переживала – отплакала давно, отболела и, видимо, разлюбила. Стала часто влюбляться, чтобы как-то оживить себя. В мужчин подходящих и не очень, просто чтобы немного встрепенуться, что ли, нутро требовало. Иногда плакала, но так, горлом плакала, до сердца не допускала. То ли по Борису, спящему через стенку с чужой волоокой женщиной, то ли обида какая была на весь мужской род, то ли злость на себя, поди разбери. Слезы они слезы и есть, смывают накопленные обиды, чтобы дать место новым – не копить же. Хорошенько и всласть поплакав, смотрела она вокруг своими голубиными глазами и находила снова какого-нибудь красивого.

Домой она редко кого приводила знакомить – ни к чему это все; она же понимала, что мужчины эти абсолютно эпизодические, просто маленькие новеллки и зарисовки в ее повседневной, не самой простой жизни. Но когда заканчивала отношения (всегда аккуратную точку ставила сама), приходила домой с трофеем – мужским галстуком. Как они добывались – одному богу было известно, но коллекция эта пополнялась довольно много лет, и Лидка тщательно складировала галстуки в старинном комоде под окном. Зачем она это делала, не знала даже сама, просто любила всех этих бывших и хотела оставить какую-нибудь память, как оставляют память о курорте или каком черноморском санатории, откуда приезжают с пепельницей, склеенной из ракушек, и с надписью «Привет из Крыма».

Принц и Лидка, конец 30-х гг.

А потом у Лидки появился альтист Анатолий, много младше ее и служивший в оркестре Московского театра оперетты, где она танцевала. Он был очень красивым и только, никакие другие качества не омрачали его светлый образ: высокий, голубоглазый, светловолосый, чем-то отдаленно напоминающий Шурку и вечно улыбающийся. Поначалу это вызывало радость, что рядом с Лидкой появился такой импозантный и приятный мужчина, но улыбка эта была вечной печатью на его лице и не сходила практически никогда, начиная раздражать и удивлять через пару-тройку встреч. Было понятно, что Лидка боялась снова выбрать партнера, в котором бы сочетались ум и красота одновременно, поэтому пошла на этот раз просто с красивым. Он, красивый, давно поглядывал на нее из оркестровой ямы снизу вверх, видя в основном только ножки. Многим она в оркестре нравилась. Особенно в таком ракурсе. Но вот почему-то сверху разглядела именно его, Анатолеву, белокурую голову. Он так живописно смотрелся, держа в сильных руках огромную скрипку, так виртуозно взмахивал смычком, так прожигал Лидку взглядом!

Лидка думала, что альтист намного важнее скрипача в оркестре и выше его по иерархии, ведь альт отличался от скрипки большим размером. Но доброжелатели из медно-духовой группы, тоже претендующие на Лидкино благосклонное внимание, просветили, что альт – это скрипка неудачника и переходят на альт только те скрипачи, которые совсем не подают надежд. На альте даже не нужно учиться с детства, добавили доброжелатели из ямы, все равно детские руки такую махину не удержат, поэтому на этот инструмент переходят только во взрослом возрасте, когда со скрипкой не очень-то получается. Лидка немного загрустила. Она начала уже привыкать к постоянной улыбке Анатолия, которая так отличалась от грустных губ Бориса. Стала жалеть его, улыбчивого, но с вялым рукопожатием. На каких-то совместных гастролях пожалела его близко. Лидка сразу Анатолия предупредила, что если он начнет ей изменять, то квиты они никогда не будут. Анатолий поклялся ей в верности на своем инструменте – альте то есть. После этой серьезной клятвы Лидка открыла комод, вынула оттуда на свет божий все галстуки и сшила вместе, искусно сплетя из них ковер. Ковер из прошлого. Прошлое оказалось в темно-красных тонах, яркое, любвеобильное, занимающее довольно внушительное место на полу у самой кровати. Взглянув на свою работу, Лидка наступила на бывших любовников маленькой изящной ножкой – теперь они все вместе лежали трофеем, как шкура убитого медведя, когда-то опасного, дикого и неуемного, а теперь застывшего с вечно оскаленной пастью и стеклянными навыкате глазами.

Так Анатолий и въехал на этом альте в Лидкино подземелье. Вместе со своей мамой. И если Анатолия все домашние просто снисходительно терпели, то маму его обожали всей душой. Было совершенно непонятно, как от такой удивительной, цельной и умной женщины мог родиться такой… Анатолий. Звали маму Мария Алексеевна – простая, тонкая, маленькая старушка с жидким пучком седеньких волосинок и въевшимся в прозрачную веснушчатую кожу запахом валериановых капель. Всё, к чему бы она ни притрагивалась, моментально начинало пахнуть валерианкой. Зато говорить с ней было одно удовольствие. И Поля, и Ида, и Лидка полюбили ее всем сердцем, сразу и безоговорочно, и иногда даже казалось, что терпят Анатолия только из-за его матери. А Анатолий… Да что Анатолий… Его катастрофическая приклеенная улыбка намекала о классическом осознании собственного несовершенства и стала своего рода его единственной защитой от окружающих. Общаться с ним было сложно, а многим и совершенно невозможно. Как со стеной. Иногда это было все равно что разговаривать с Великой Китайской стеной – длинной, извивающейся и непонятно зачем построенной. А иногда вообще как со Стеной Плача – безысходного и удивленного, как на свет божий появляются такие чудеса. Он слушал, молчал, улыбался, подмигивал и вдруг говорил – обезоруживающее и обескураживающее. В основном присказки или поговорки. Например, «Папа знает, папа пожил, хер на музыку полóжил!», «Всё в ажуре, а х. на абажуре!» Или подкидывал загадку: «С луком, с яйцами, но не пирожок!» И сразу, не дав ни секунды на размышление, выкрикивал: «Робин Гуд!» И начинал долго и занудно ржать, похрюкивая. Когда он проникался к собеседнику, то рассказывал ему, независимо от пола, солдатские анекдоты, именно солдатские, несмешные и пошлые, других не понимал. А когда ему кто-то не нравился, он обычно говорил: «Он залез на вершину чванства и куражится!» Видимо, ему нравилось это словосочетание. И ведь нельзя сказать, что он был полным дураком – совсем нет: он был полным мудаком. Поэтому острая на язык Поля пригвоздила его раз и навсегда прозвищем Принц Мудило, но в семейном употреблении он был просто «принц». Узнай у принца, попроси принца сбегать за хлебом, принц уже полчаса торчит в сортире, скажи, чтоб вышел, – и так далее.