Двор на Поварской - Екатерина Рождественская

Ну, а когда после дня, полного работы и впечатлений, девчонки приходили в зимний двор, то первым делом делали себе мороженое: приносили из дому немного варенья или коричневого густо сваренного джема, делали углубление в сугробе, сняв верхний пласт, накладывали туда сладкое и сильно взбивали вилкой. Потом ели эту помесь снега с вареньем, причмокивая и закатывая глаза от наслаждения. Самым вкусным был вишневый снег, хотя у всех в основном были наварены дворовые китайки, оставшиеся с древних мирных времен и очень сильно сейчас пригодившиеся. Причем яблочки вроде как принадлежали всему двору в целом и никому в отдельности, поэтому часто на сборе урожая соседи встречались ночью – в темноте обрывать общественное было все-таки не так стыдно. У Киреевских к этому акту вандализма морально готовились загодя. Поля поглядывала на яблочки, которые уже румянились вовсю, надкусывала одно, морщилась – они всегда были кислы до невозможности – и важно сообщала дома: «Пора китайку подснять!» Подснять – это означало частично освободить ветви несчастного дерева от плодов, вроде как помочь ему, сделать так, чтоб ветки не сломались под тяжестью урожая. И ночью, когда весь двор спал, вся семья выходила спасать деревья. Вся – чтобы быстрее, ночью – чтобы никто не видел! Спасать – только ради этого! А вы что подумали? Спасали только те ветки, которые смотрели на Киреевский подвал, ни на какие другие деревья не зарились. Ближе к осени все яблоки исчезали. И по тому дереву, где они были «подсняты», становилось понятно, кто из соседей выходил на ночную охоту.

Война постепенно затихала. Перед маем в родной двор приковылял Тарас. На костылях. Без ноги. Тоже инвалид. С орденом Боевой славы и медалями по всей груди. За что получил, так и не удалось у него узнать. Олимпия как раз подметала двор, увидела Тараса и рухнула на колени, завыв от счастья. А то не раз за эти годы казалось, что не увидит она его больше. Они постояли, обнявшись, и медленно поковыляли по двору – Тарас обходил свои владения. Наконец-то дома…

На парад Победы пошли всем двором. Это был первый раз, когда Тарас закрыл большие кованые ворота на тяжелую цепь. Не пойти на парад он не мог. Поковылял впереди всех дворовых, хромая и опираясь на узенькие плечи счастливой Олимпии. Завернули за угол на Большую Никитскую, дождались трамвая и еле втиснулись – было желание ехать обязательно всем вместе, всей дворовой семьей. Смеялись, радовались, плакали, как и все, кто встречался по пути. Вселенское горе закончилось, начиналась вселенская радость. На следующий день снова во дворе сколотили столы, притащили водки с закусью и плотно засели на неделю. Так, сидя за столом, вместе встретили еще двух вернувшихся с войны соседей. Первым из самого Берлина к своей многочисленной семье пришел Равиль. Весь в орденах, счастливый и гордый, он выпил, крякнул, вытер рукавом рот, поручкался с сидящими и пошел к себе, облепленный со всех сторон подросшими сынами и рыдающей Розой. И Сева Башко через пару дней подошел к столу, поначалу усталый, довольный, и заторопился было к себе в подвал обнять мать, но Тарас его придержал. Просто положил руку ему на плечо, усадил и заставил выпить стакан. Посмотрел на него по-своему, по-мужски, и Сева понял, что торопиться уже не надо, мать не дождалась… Так и сидел в шинели, выкладывая время от времени на дощатый стол гостинцы, которые вез домой.

Ароша приехал с фронта, дворовые посиделки начались! Лидка с Валентиной, женой Арона и сестрой Бориса, и Володя, муж Иды. 1945 г.

Борис снова после войны ненадолго вернулся, а потом быстро уехал куда-то в Архангельск, словно сбежал. Как объяснил, в поисках себя. Он давно уже был один, вечно жалеющий себя и – чувствующий свою вину за то, что не получился из него муж, отец, солдат, писатель, да, видимо, и просто человек, которого он себе так красиво когда-то придумал. Хотя наговаривал на себя и надумывал: и писателем он был одаренным (Горький же не зря его привечал), и отцом замечательным (Аллуся обожала его), и человеком хорошим. А мужем, да, мог бы быть и лучше.

Аллуся ходила в балетную школу, тянула носок, держала спину, танцевала в ученических спектаклях. Потом вдруг в шестнадцать лет поняла, что ей безумно скучно стоять с высоко задранной ногой, a la seconde, и при этом натужно улыбаться. Просто скучно. Все эти антраша, арабески, батманы и гран батманы удавались ей великолепно и не требовали больших усилий. Все вокруг пыхтели и потели, Алла же спокойно выполняла замысловатые па, словно просто шла пешком. Но это совершенно не приносило ей счастья. Она считала себя лишней среди этих прямостоячих девочек с зализанными волосами, высоких мальчиков-принцев, самовлюбленно и с восторгом глядящих на свое собственное отражение, и злых старушек-педагогш, таких же зализанных, таких же прямоходячих, но только злых и старых. Алла долго думала и наконец решила уйти из школы.

– Это же Большой театр! Ты же дарование! – причитала Лидка. – Аллуся, а вдруг это твоя судьба?

Алла – ученица балетной школы Большого театра. 1949 г.

– Стоять с задранной ногой? Мама, это совсем не делает меня счастливой!

И ушла. Балет был не ее мечтой, а Лидкиной, эта вечная муштра и экзерсисы у зеркала изрядно ей поднадоели, и она с нескрываемой радостью сделала этот «страшный» шаг из театра, тем более что танцевальные навыки у нее остались, в примы она не стремилась, фигурка сформировалась – а что девочке еще надо?

Она радовалась, что свободного времени прибавится, а оно сейчас ей было необходимо: во дворе ее ждала первая любовь – Володька Первенцев из соседней квартиры, не подвальной, а обычной. Володька был сыном писателя, Сталинского лауреата, в подвале им жить было бы не к лицу – с таким-то званием! Он был героем двора – совсем юнец, воевал в ополчении, получил медаль, все с ним, даже старики, уважительно здоровались и жали ему руку. А как пришел, сразу влюбился в вытянувшуюся и сильно похорошевшую красотку-соседку. Сначала гуляли вчетвером с Зинкой и Наташкой – они были вроде как Алкиными дуэньями. Зинка, не самая первая красавица, худосочная, востроносая, белесая, с мелкими чертами на невыразительном личике, намного эффективнее Наташки выполняла охранные функции.

– Аллусь, нам пора уже, ты мне обещала с уроками помочь. – Зинка училась в школе рабочей молодежи в переулках около Восстания, и Аллуся занималась с ней русским и литературой, остальные уроки Зинка делала сама.

Все четверо сидели в Лидкиной беседке, из которой давным-давно разгребли и выкинули мусор, превратив ее в летнюю комнату отдыха. По периметру приколотили узкую скамейку, а в середину поставили круглый стол, который долго маялся сначала по всем подвальным комнатам, но так и не прижился ни в одной: то слишком высок оказывался, то неудобен, то велик… А потом уж не знаю кто – как всегда Ароша, наверное, – закончил его никчемное подвальное существование и вынес на свет божий. Теперь он деловито и гордо стоял посреди увитой виноградом беседки, поблескивал лакированными ножками и с благодарностью ловил солнечные лучики, освещающие его старые трещинки. Казалось, он стал намного торжественней и породистей, чем был раньше.