Убивая Еву: это случится не завтра - Люк Дженнингс

– Уверена, вам не терпится рассказать.

– Dio mio[32]. Вы смотрите на меня этими прекрасными глазами и подкалываете.

– Те же милые глаза, та же грустная улыбка…

– Приношу извинения, – говорит он. – Я вас задел.

– Нет-нет, вовсе нет. – Она касается рукава его рубашки, чувствует через ткань тепло руки. – Правда. Я просто… вспомнила одного человека.

– Важного для вас?

– В некотором смысле. Но продолжайте. Рассказывайте, что вы видите.

– Что ж, я вижу человека, ужасно одинокого, отчужденного от других, его единственный товарищ – обезьянка Бабблз. Но в итоге даже Бабблз движется к новой жизни. И он не может оставаться в этой фантазии.

– Понимаю. – Ева подносит бокал к губам, но тот оказывается пустым. Она сознает, что уже захмелела, но… наплевать. Возможно, даже к лучшему.

– Эта скульптура говорит о мечте Майкла Джексона. Золотая вечность. Но она возвращает нас назад, к его реальной жизни – гротескной и грустной.

Некоторое время они молчат.

– Возможно, ваша бабушка была права с этими фарфоровыми статуэтками. Возможно, она понимала, что вещи, которые жаждешь по-настоящему, купить нельзя.

На Еву накатывает волна меланхолии, кружится голова, она пошатывается на каблуках, и по ее носу скатывается одинокая слеза.

– Теперь вы меня растрогали, – говорит она. – Вы невозможный человек.

– А у вас пустой бокал.

– Наверное, ему лучше таким и оставаться.

– Как пожелаете. Пойдемте полюбуемся видом с балкона. – Он берет Еву за руку – у нее екает сердце – и ведет через галерею к широкому пространству с мраморными полами и барочными зеркалами. На одной из стен висит проекционный экран, где по кругу транслируется видеоприквел к инсталляции Умберто Дзени: Шейн Рафик и Джасмин Вэйн-Партингтон выскакивают из банковского хранилища, нагруженные похищенными драгоценностями, прыгают в белую «Альфа-Ромео», и машина с ревом уносится прочь.

Клаудио, как и Джованну, здесь знают, кажется, все, и потому они шагают величественно: Клаудио то приветственно взмахнет рукой, то поклонится, то пошлет воздушный поцелуй. Вокруг Умберто Дзени собралась оживленная группа, и тот объясняет, на сей раз по-английски, что гибель в автокатастрофе – это современный аналог католического мученичества. Официант, словно иллюстрируя его слова, обносит гостей блюдом с птифурами в форме сакральных предметов. Там есть глазированные розовые пресвятые сердца, терновые венцы из сахарной ваты, засахаренные стебли ангелики в форме гвоздей с распятия. Самые изысканные – крошечные марципановые кисти рук с красными стигматами из желе.

– Божественно, не правда ли? – спрашивает Клаудио.

– Несомненно, – отвечает Ева, обкусывая марципановые пальцы.

Наконец они доходят до громадного балкона, огороженного резной балюстрадой; несколько гостей курят, облокотившись на нее. Обычно Ева терпеть не может табачный дым, но сейчас, когда вокруг сгущающаяся над Гранд-каналом ночь, а на ее плече лежит рука Клаудио – и как она только успела там оказаться? – Еве нет до дыма никакого дела.

– Я замужем, – говорит она.

– Меня бы сильно удивило, будь это не так. Взгляните наверх.

Она поворачивается и опирается спиной о балюстраду. Над ними на стене висит вырезанный из камня герб, состаренный вековыми ветрами.

– Герб семьи Форлани. Шесть звезд на щите, увенчанном короной дожа. Этот дворец построен в 1770 году.

– Потрясающе. А семья так здесь и живет?

– Да, – отвечает он, поворачиваясь обратно к каналу. – Мы так здесь и живем.

Ева изумленно смотрит на него.

– Вы? Это… ваше?

– Моего отца.

Она качает головой.

– Это, наверно… с ума сойти можно!

Повернувшись к ней вполоборота, он проводит пальцем по ее щеке.

– Что есть, то есть.

Она отвечает на его взгляд. Точеное лицо; перебитый нос нарушает гармонию, но в то же время подчеркивает совершенные черты. Хрустящая белизна рубашки на фоне его кожи, манжеты закатаны на загорелых предплечьях ровно настолько, насколько нужно. Накачанная задница обтянута джинсами, с виду вполне обычными, но стоящими небось бог знает сколько сотен евро. Небрежное отсутствие носков и черные замшевые мокасины с вышивкой, которая при внимательном рассмотрении оказывается гербом семьи Форлани.

Она улыбается.

– Вы как бы чуточку слишком хороши, чтобы быть правдой. Да и не так молоды, как хотите казаться. – Она копирует жест Клаудио, проводя пальцем по его скуле. – Скольких женщин вы приглашали сюда? Полагаю, немало.

– Вы пугливы, Ева. Я ведь еще даже не поцеловал вас.

Желание пульсирует в ней с неожиданной силой.

– Звучит заманчиво, но этого не будет.

– Серьезно?

Она качает головой.

– Очень жаль, Ева. Думаю, вам тоже.

– Думаю, мы оба так или иначе это переживем. А мне пора найти свою приятельницу. – Выглянув в зал, она видит, что Джованна сама к ним направляется. – Вот и она. Клаудио, позвольте представить…

– Мы знакомы. Buona sera, Джованна.

– Buona sera, Клаудио.

Некоторое время все молчат.

– Мне пора, – говорит Клаудио и с едва заметной иронией кланяется обеим женщинам. – Arrivederci.

– Что ж, – говорит Джованна, наблюдая, как он исчезает в толпе. – Ты не теряешь времени даром. Но и я провела его не зря. И у меня есть для тебя новости.

– Рассказывай.

– Я беседовала с графиней ди Фаэнца, это моя крупная клиентка. И тут поняла, что у женщины рядом с ней те же самые духи, о которых я тебе говорила. Как у той русской, купившей браслет.

– О боже! Так-так.

– Графиня, значит, рассказывает о каком-то миланском показе прет-а-порте, куда она недавно ездила, и тут я смотрю, эта другая женщина уходит. Разумеется, я не могла просто побежать за ней, но проследила взглядом, запомнила, во что она одета, и через пять минут, когда графиня меня наконец отпустила, отправилась на поиски.

– И?

– Не могла найти. Искала везде, на обоих этажах, но она как сквозь землю провалилась. Тогда я отправилась в уборную, а она – там, стоит у зеркал и как раз душится. Я подошла к ней сзади и убедилась, что духи те самые.

– Уверена?

– Абсолютно. Фрезия, амбра, белый кедр… В общем, я сказала, что мне очень нравится этот запах. Мы разговорились – как выяснилось, ее зовут синьора Валли, – и я спросила, как называются духи. – Она протягивает Еве сложенный листок бумаги. – На этот раз я записала, чтобы точно не забыть.