Первая императрица России - Михаил Кожемякин

Его наряжали, как куклу, в златотканые наряды на византийский манер, а потом вели или в Успенский собор – на службы, или в Архангельский, поклониться праху усопших российских царей и цариц. Рядом шла мать, а впереди – царевна Софья: полная, высокая, мужеподобная, с некрасивым, но умным и значительным лицом. Софью не коробило от необходимости все время участвовать в каких-то торжественных ритуалах: она была создана для пышного и слишком часто – бессмысленного действа под названием «верховная власть». Царевне доставляло подлинное удовольствие появляться перед толпой в златотканых нарядах московских цариц. Изваянием, языческим идолом стояла она перед стрельцами, и те спешили целовать подол платья властительницы или мостовую, по которой она ступала.

Петр был совсем другим – ему хотелось действовать и править, а не только царствовать. Живой и горячий юноша не хотел быть языческим божком, надежно спрятанным от непосвященных за кремлевскими стенами. Сами эти стены раздражали и мучили его – казалось, что не хватает воздуха, что тяжелый камень погружает в одурь и душит. Поэтому ссылку в сельцо Преображенское, на которую, сразу после Стрелецкого бунта мая 1682 года, обрекла их с матерью царевна Софья, юный Петр воспринял как награду. Прочь отсюда, из этого постылого склепа, убраться бы подальше от этих бесконечных извилистых коридоров, где, казалось, еще блуждает тень безумного царя Ивана Грозного и стучит посохом по стенам! Прочь из этого места, где кишат миазмы страха, ненависти и непомерной спеси, где живой человек, с горячей кровью и жаждой деятельности, превращается в изваяние, годное лишь на то, чтобы погружать в сон собственный народ!

В Успенском соборе юный Петр сидел на месте Ивана Грозного – в ажурной, выточенной из дерева «клетке» под высоким куполом, и чувствовал, что окончательно отделен ото всех, даже от собственной матери. Удивительная, баснословная красота этого собора, словно тонувшего в золотом сиянии, конечно, погружала мальчика в состояние возвышенного экстаза. Но он предпочел бы молиться вместе со всеми, а не в этой деревянной «клетке». Боярин Матвеев рассказывал, что в далекой земле Британии, откуда была родом его жена-шотландка, первые лица государства сидят в церкви на простых деревянных скамьях – вместе с прихожанами. По словам Матвеева выходило, что и у французского короля есть свое место на скамьях в соборе Парижской Богоматери! И только его, Петра, почему-то запирают в клетку, превращают в раззолоченное пугало, годное лишь для устрашения толпы!

Но патриарх тоже сидел в Успенском соборе на особом месте – в клетке, только поменьше! И у матери был собственный «ковчег», предназначенный для московских цариц. Только царице было еще хуже – она сидела за тяжелыми красными занавесками и даже приоткрыть их не смела. Наталье Кирилловне дорого далась одна ее девическая шалость: в первый раз въезжая в Кремль, еще из дома родственника своего, боярина Матвеева, она из любопытства чуть приоткрыла краешек оконной занавески в тяжелом рыдване. Выглянула в окошко и испугалась – так недовольно зыркнули на нее окружавшие карету царевны слуги. Прежняя царица, Мария Ильинична Милославская, редко показывалась толпе и сидела за пышными красными занавесками смирно – как в рыдване, так и в церкви. Но живой и бойкой Наталье Кирилловне, воспитанной в почти что европейском доме боярина Матвеева, все это было не по нутру. Она и в доме у Матвеева никогда в теремах да светелках от людей не хоронилась, а когда приходили гости, то сидела за столом, вместе с другими домочадцами, и потому привыкла чувствовать себя вольно. В Кремле, впрочем, ее быстро отучили от вольностей! И за стол царский, с мужами державными, не сажали. Довольно было с нее и терема!

Царь Алексей Михайлович, несколько благоволивший к европейским новшествам, но благоволивший как-то уж слишком осторожно и робко, устроил, правда, для молодой жены зрелище заморское, диковинное – театр, комедиальную хоромину. Но смотреть царице и ее комнатным девушкам театральное представление пришлось опять-таки из особой «ложи», плотно занавешенной и похожей на клетку.

В Успенском соборе Петру приходилось часами сидеть в своей «клетке» неподвижно – как монумент самому себе. И все считали, что так и надо – быть как можно дальше от собственных подданных, даже сейчас, в минуты молитвы, обращенной к Отцу всего сущего. В минуты той молитвы, которая должна была сблизить всякую земную «тварь» – от царя до церковного служки! Эта брезгливая отстраненность от людей и от самой жизни была отличительной чертой кремлевского бытия. Ею, казалось, можно было заразиться, едва ступив на землю «запретного города». Петр задыхался в Кремле тогда – и задыхался сейчас, через много лет, во сне, когда видел себя все ребенком-узником из раззолоченной клетки.

– Душно… – орал царь. – Стены душат… Катя… Кто-нибудь…. Воды!

– Возьми, Петер, вот вода… – шептала ему Екатерина.

Петер брал чашку, быстро, лихорадочно пил. Потом снова проваливался в сон. И опять блуждал по кремлевскому лабиринту, из которого, казалось, не было выхода.

– Тесно… – шептал он Екатерине. – Нет простора! Темно! На волю! В Преображенское!

Преображенское было для царя оазисом свободы. Здесь он создавал потешные полки, здесь общался с иностранцами из Немецкой слободы, обучался математике, лоции, навигации и фортификации и торопился переделать за день тысячу дел. Ведь как много нужно сделать для того, чтобы Россия, косная, старая, удельная, отделенная от всего мира, стала не только ненавидеть иностранцев, но и учиться у них всему, чего у московитов не было!

В старой Москве боярские дома были отделены от улицы высокими заборами, за которыми брехали цепные псы, а Петр хотел, чтобы дворцы, как и дома попроще, глядели на улицу. Царь желал, чтобы его подданные проводили вечера, не запершись друг от друга в подобиях кремлевского «запретного города», а в благородных увеселениях – сиречь ассамблеях. Старая Московия представлялась Петру множеством «запретных городов» – царских, боярских, купеческих… И жители этих «запретных городов», окруженных частоколом, только кичились друг перед другом богатством да почестями. А трудиться, как и веселиться, умели плохо…

В Кремле на всех окнах были железные решетки, как в тюрьме. Узкие комнаты, низкие своды, темные коридоры, мерцание лампад и свечей в кромешной ночной темноте, стены, расписанные охрой и киноварью… В детстве Петру казалось, что везде в Кремле царит полумрак – таинственный и страшный. Но то, что рождалось в этой тишине и темноте, было страшнее любого мрака. Здесь, как шептались между собой жители кремлевских палат, жили неупокоенные души невинно убиенных, принявших в Кремле лютую смерть.

Мать и ее комнатные девушки боялись кремлевских призраков. Царица Наталья вполголоса, опасливо, рассказывала приближенным, что по Кремлю бродят неупокоенные души убитых здесь царей: юного Федора Годунова, Димитрия Самозванца, а иногда появляется и «Воренок» – сын Марины Мнишек и Второго Лжедмитрия.

Воренок погиб не здесь, как и Марина Мнишек, коронованная в Успенском соборе Кремля и названная царицей Марией Юрьевной, но что-то удерживало их скорбные тени в полутемных кремлевских лабиринтах. Быть может, месть роду Романовых, получившему престол после Смуты?