Искусство на повестке дня. Рождение русской культуры из духа газетных споров - Катя Дианина

расценивал «Голос» как носителя «готовых “мнений”, пригодных для среднего класса людей»: «Читатели “Голоса” могут чувствовать себя свободными от необходимости размышлять самостоятельно; за них мыслит и рассуждает газета»[233]. Являясь одним из распространителей общественного мнения, «Голос» действительно отражал средний образ широкой читающей публики в России середины XIX века[234].

В своей самопровозглашенной задаче формирования и выражения общественного мнения «Голос» позиционировал себя между обществом и государством в пространстве, известном как гражданское общество, или, используя термин Хабермаса, «публичной сфере»[235]. Дух Великих реформ требовал, чтобы «“общество” было приведено в контакт со своим “правительством”, если нация хочет следовать курсу Запада после крымского поражения» [Lincoln 1990: 40]. «Голос» отвечал провозглашением «новой эпохи – эпохи согласного действия сверху и снизу»[236]. Если в России традиционно диалог между официальной и частной сферами был мало возможен, то либеральная политика сдержанности Краевского способствовала установлению своего рода шаткого равновесия между ними [McReynolds 1991: 38–39]. В эпоху гражданского пробуждения «Голос», претендующий на то, чтобы говорить от лица среднего сословия, отражал ритм стремительно расширяющейся публичной сферы. Все больше русских хотели принять участие в споре о делах своей нации, и все больше газет предлагали площадки для таких открытых дискуссий. Издатель «Санкт-Петербургских ведомостей» В. Ф. Корш уловил это общее настроение в рекламе своего издания: «Русская газета должна, прежде всего, заниматься русскими делами и интересами»[237].

В начале 1840-х годов Белинский писал: «Русская литература положила у нас основание публичности и общественного мнения» [Белинский 1953–1959, 5: 653]. В то время как литература определенно продолжала делать это и в следующем поколении, ежедневная газета все больше брала на себя ведущую роль в выполнении этого «гражданского долга». Когда в 1862 году Краевский впервые рекламировал «Голос», он недвусмысленно выразился о важной роли журналистики в обществе: «Журналистика служит у нас едва ли не единственным гласным органом общественного мнения страны и средством заявлять об общественных нуждах»[238]. Похожим образом «Сын отечества» продвигал свой новый облик ежедневной газеты, обещая читателям, что она будет «помогать выработке общественного мнения»[239]. Некоторые ученые считают, что эта тенденция была общей для всех «либерально-буржуазных» газет, которые были в авангарде в 1860-е годы [Есин 1971: 31]. Но что означало общественное мнение? И кто была эта публика? Эти вопросы не были новыми; еще Гоголь задавался вопросом, кто такая русская публика. Это занимало и Белинского, предложившего условный ответ – интеллигенция, публика, которая является «единичной живой личностью, исторически развившейся, с известным направлением, вкусом, взглядом на вещи» [Тодд 1996: 119–123].

В 1859 году журналист и идеолог славянофильства К. С. Аксаков определял культурную «публику» как полную противоположность простому народу: «Публика говорит по-французски, народ – по-русски. Публика ходит в немецком платье, народ – в русском, у публики – парижские моды, у народа – свои русские обычаи»[240]. Аксаков прямо критиковал западнические тенденции, отделявшие образованную публику от простого народа. Даль также определял публику как включающую в себя «общество, кроме черни, простого народа» [Даль 1903–1909, 3: 1403]. Грамотность является маркером в этой оппозиции: читающее среднее сословие является частью общества, в то время как безграмотный народ не является. Главной предпосылкой для допуска в публичную сферу было образование, а не сословие. Другими словами, простые люди (за исключением, может быть, по оценкам, шести процентов грамотных крестьян) были риторически исключены из культурной публики, которая играла центральную роль в процессе построения нации[241].

То, что публичное мнение всегда отчасти является вымыслом, распространяемым «проводником публичного мнения», также известным как издатель, было, среди прочих, убедительно продемонстрировано Хабермасом [Хабермас 2016: 255, 326]. Но еще задолго до этого журналисты XIX века полностью осознавали его смоделированный характер. В 1826 году Булгарин впервые ввел понятие «общего мнения» – голоса большинства, который ведет толпу и управляет поведением публики – в тайном докладе государству[242]. К 1860-м годам, однако, когда на страницы ежедневной прессы вылилось множество голосов русского общества, соревнующихся за аудиторию, общественное мнение перестало быть государственной тайной. Как заявлял Данилевский, «газеты, следовательно, имеющие действительно общественное значение, суть как бы акушеры общественного мнения, помогающие ему явиться на свет Божий» [Данилевский 1995: 239–240]. Журналист С. предложил другой образ общественного мнения, которым, например, промышляла газета «Голос»: «Общественное мнение должно по необходимости облекаться в чиновничий мундир, чтобы безбоязненно обсуждать многочисленные вопросы, подлежащие обсуждению и решению в соответственных канцеляриях и комиссиях»[243]. Другими словами, общественное мнение «Голоса» отражало мнение его собственной читающей публики, по большей части мелкого чиновничества и купечества. Его конкуренты также культивировали свою собственную аудиторию: предположительно, «общественных мнений» было столько же, сколько и читающих обществ[244]. Объединяло это множество публик именно то, что они читали. Один фельетонист, кстати, вскользь приравнял «публику» к «читателям»[245].

В условиях газетного бума появилась возможность регулярно подавать искусство как новости. Между первой и последней четвертями XIX века публичность художественной жизни выросла в пропорции к выставкам, публикациям и читателям. Приветствуя эту перемену, историк искусства П. П. Гнедич, подписывавший свои фельетоны об искусстве для ежедневной газеты «Новое время» псевдонимом Старый Джон, писал в 1900 году: «Письма, полученные мною, дороги мне не столько как выражение симпатии моим взглядам, но как показатель того, насколько у нас не только среди художников, но и в публике выросла отзывчивость в вопросах искусства»[246]. Массовые газеты, такие как «Голос» и «Новое время», помогали создать эту недавно ставшую образованной публику, давая ей голос и мнение.

Фельетон, или Легкая форма русской культуры

«Фельетон есть хорошая вещь, – писал литератор и критик А. В. Дружинин в ежемесячном выпуске журнала «Современник» в статье «Письма иногороднего подписчика». – Если б наш век не выдумал ничего кроме фельетона, он все-таки не мог бы считаться бесполезным веком». Особенным фельетон делала, по мнению Дружинина, сама простота формы и большое разнообразие содержания. Фельетон был непринужденной текстовой формой, не требующей «ни сюжета, ни глубоких чувств, ни выстраданной оригинальности», что представляло своеобразную аллюзию Дружинина на художественную литературу. Вместо единого повествования фельетон предлагал случайную коллекцию фрагментов на самые разные темы: от театра до художественных выставок и народных зрелищ [Дружинин 1865: 223–225].

К. А. Полевой, один из старших современников Дружинина, писавший для газеты «Санкт-Петербургские ведомости», определял фельетон как «сборник городских новостей, приправленных милыми шуточками»[247]. Эта рубрика предлагала срез городской культуры, включавший в себя «все: театральные разборы, повести, анекдоты, болтовню гостиных – настоящую всякую всячину, стол со всякого рода блестящими вещицами»[248]. Хотя массовый фельетон обыгрывал знакомые пары противоположностей, такие как Москва – Санкт-Петербург, он не разделял читателей; в этой всеохватывающей форме учитывалось разнообразие вкусов и материалов и в итоге создавался общий культурный опыт, доступный для всей грамотной публики.

Фельетон XIX века был городским явлением, связанным с распространением массовой прессы и расширением публичной сферы в современной столице. Традиционно считается, что фельетон «появился на свет» в одно прекрасное утро в Париже 28 января 1800 года, когда издатель газеты «Journal des Débats» вставил дополнительный лист (франц. ‘feuilleton’) в направлявшуюся в печать газету[249]. Все еще являясь новшеством в России в 1820 году, когда иностранный термин ‘feuilleton’ (в его оригинальном французском написании) был впервые представлен читателям, орфографически русифицированное слово получило новое «гражданство»