Пожиратели призраков - Клэй Маклауд Чэпмен

для нее. Папе плевать. Мне даже в двенадцать лет было понятно, что моим родителям светит развод – или должен светить. Они могли бы избавить семью от коллективных страданий и просто разойтись, но нет, они держались за брак с омерзительной преданностью.

Амара не писала. Видимо, последние десять часов не подняли ей настроения. Я звоню ей, но телефон сразу переключается на голосовую почту. Наверное, еще спит. Видит бог, я тоже хочу.

Череп раскалывается, но мне ужасно надо встать и выпить воды. Когда я поднимаю голову, то замечаю надпись, которую нацарапала маркером несколько недель назад:

ЗДЕСЬ БЫЛА ЭРИН

Какого хрена? Что это за тупые шутки? Кто приписал сюда «была»?

Я облизываю большой палец и тру слово, чтобы проверить, смоется ли. Оно размазывается по стене, палец окрашивается черным.

Телефон снова вибрирует, на этот раз от звонка, и я пугаюсь. У меня не сохранен этот номер, но я все равно отвечаю.

– Э-э… алло? – неуверенно говорит женщина на другом конце. – Это Лорейн? Из агентства «МакМартин»? Звоню узнать, во сколько нам ждать вас.

Вот черт. Первый день работы. Я в дерьме. Можно соврать – сказать, что я заболела. Лорейн все поймет, так ведь? Разрешит прийти завтра. Мне нужен день, всего один, чтобы собраться с мыслями и вернуться в реальность.

– Я… кажется, я чем-то заболела?

– А. Понятно. Ну…

Оно ускользает. Мое будущее. Хренов пятилетний план. Возможность чего-то добиться. Все утекает сквозь пальцы, и я упущу шанс, если не сожму руку в кулак.

– А знаете, – слышу я свой голос, – ложная тревога.

– …Вы уверены?

– Да. Уверена. Отравилась. Ничего страшного. Мне уже лучше, – я сажусь и раздвигаю шторы. Квартиру заливает слишком много света. На окно даже больно смотреть.

Я моргаю и замечаю женщину, которая стоит посреди дороги прямо под моим окном. Она обернута в пластик. В прозрачный брезент.

– Отлично, – отвечает Лорейн. – Тогда… вы скоро приедете в офис?

– Конечно, – мой голос слабеет, пока я медленно подхожу к окну. Я не спускаю глаз с женщины в пластике так долго, как только могу – кто это кто это кто… – пока не дохожу до коридора и она, наконец, не исчезает из виду. Я почти убеждаю себя, что ее там больше нет. С глаз долой, из (моего) дебильного сердца вон. Я заставляю себя не думать о ней. Еще слишком рано, и у меня слишком сильное похмелье, чтобы здраво размышлять о том, кем она может быть.

Я иду на кухню. Мне померещилось, вот и все. Надо просто что-нибудь съесть. Очистить разум. Но в холодильнике пусто, если не считать тарелки с сыром, покрытым голубоватым налетом.

Я наливаю стакан воды и начинаю пить, но вкус слишком металлический.

Иду в гостиную к окну, которое выходит туда же, что и окно в спальне. Просто чтобы убедиться.

Женщина в пластике все еще там. Все еще пялится.

Какого. Хрена.

«Не зацикливайся», – сказала бы сейчас моя мама. Я годами наблюдала, как она так делала. Легко засунуть какую-то неприятную мысль в маленькую коробочку и убрать в дальний мысленный шкаф, чтобы не думать об этом. Надо всего лишь найти в себе место, убрать туда эти неприятные чувства и просто… запереть их. И выбросить ключ.

Это мне сейчас и нужно: Не бойся, Эрин. Просто… не зацикливайся.

Я повторяю слова, мою новую мантру – не зацикливайся, не зацикливайся – когда наконец-то выхожу из квартиры и направляюсь в мой новый офис, в мою новую жизнь.

Она не ушла. Женщина в пластике все еще стоит на улице. Ждет меня.

«Ты зацикливаешься, Эрин», – журит меня мама.

Пожилая женщина наклоняет голову в мою сторону. Теперь я вижу, что под брезентом она совершенно голая. Ей далеко за восемьдесят. Кожу пересекают бледно-голубые вены. Волосы мокрые от пота и прилипают к внутренней стороне брезента.

Она еще дышит. Я говорю еще, потому что, несмотря на ее физическую оболочку, несмотря на то, как дыхание затуманивает лицо под брезентом, когда она выдыхает, я знаю, что она не живая. Кто она?

– …Мэм? Вы ранены? – я не знаю, что еще сказать. Что говорят в таких случаях?

Черт, что мне вообще делать? Я не понимаю, что происходит. Я просто хочу…

«Не зацикливайся, Эрин, – вмешивается мама. – Выброси эти мысли из головы и иди дальше…»

Брезент шуршит на теле, когда женщина делает шаг вперед, волоча за собой пластик.

Я инстинктивно отступаю назад. Подсознание подсказывает, что лучше держать между нами как можно бо́льшую дистанцию. Но она продолжает подходить. Медленно приближается. Все смотрит на меня сквозь брезент. Даже через серую дымку пластика я вижу, что ее глаза полны тоски. Я ее не знаю, никогда раньше не видела эту женщину, так почему же она так на меня смотрит? Может, думает, что мы родственники? Ее губы медленно шевелятся. Она что-то бормочет, но я не могу разобрать слов.

– Я вас не слышу. Хотите, чтобы я… – чтобы я что? Что я вообще делаю?

Теперь ее губы движутся быстрее. Не успеваю я одуматься, – что ты делаешь Эрин что… – как тянусь к брезенту.

«Освободи ее», – думаю я и стягиваю брезент с лица.

Накидка медленно сползает с ее головы. Соскальзывает последний дюйм пластика. Ее серые глаза расширяются. Она наконец-то на свободе. Наверное, этого она и хотела… Верно? Я освободила ее от брезента. Наверное, сейчас вдохнет свежий воздух полной грудью – спасибо, девочка, – но женщина начинает царапать себя когтями. Она пахнет отмелью вдоль реки Джеймс. Стоячей водой, гниющей на жаре, где плодятся комары.

В груди поднимается паника, я делаю шаг назад.

– Вы… вы в порядке?

Женщина проводит пальцами по обвисшей груди, по вздувшемуся животу. Без остановки. Она продолжает чесать себя, одолеваемая каким-то жутким зудом, обнажая свое раздутое тело и сетку вен. Ее рот открывается, будто она стонет, но я не слышу ни звука.

– В чем дело? Что мне…

Серая вода стекает с ее губ. Тонкими ручейками по подбородку.

Надо снова накинуть брезент? И все? Я смотрю на пластик в своей руке, и он сминается между пальцами. Я все еще чувствую на нем ее тепло, жар ее дыхания. Но брезент быстро остывает, пока не превращается в обычный кусок пластика.

Я поднимаю глаза и… ее нет. Но запах остается, застоявшаяся вода.

Куда она делась? Куда, черт тебя дери, она делась? Как она…

Я опускаю брезент. Он падает на тротуар, пустой.

Я не знаю, что произошло, но судороги в животе подсказывают, что я сделала