Скверные истории Пети Камнева - Николай Климонтович

Ира уехала с дачи, не оставив даже телефона друзей . Петя мучился и ревновал и уже к вечеру первого дня стал сходить с ума. Я был болен , говорил он, совсем болен . И тут же саркастически процитировал:

Машенька, я никогда не думал,

Что можно так любить и грустить!

Первые два дня Петя ходил встречать каждую электричку, но поскольку электрички сюда, за восемьдесят километров от столицы, прибывали довольно редко, Петя в перерывах успевал добежать до единственного в округе телефона-автомата и позвонить Ире домой. Ее не было, о чем его и извещала теща. Когда он позвонил в пятый раз, то Ирина мать, Петю откровенно недолюбливавшая, сказала не без издевки:

– Что ж это вы не знаете, Петр, где находится ваша жена.

После этого я совсем потерял голову , не без драматизма пробормотал Петя. По его словам выходило, что, продолжая бегать от станции к телефонной будке в санаторий и обратно, по пути он всякий раз покупал в дачном магазинчике дешевого вина. Потом валялся на убитой рыжей траве под насыпью, то и дело прикладывался к горлышку бутылки, вскакивая при звуках любого приближающегося поезда, хотя уже знал расписание наизусть, и с тоской вглядывался в проходившие мимо товарные и скорые пассажирские поезда. Он не мог ничего есть. У меня началась медвежья болезнь , вспомнил он, как случается со страху . Он перестал ходить на дачу, где на веранде стоял Ирин этюдник, а в комнате там и сям попадались ее вещи, и почти переселился на станцию. На третий день он стал бегать вдоль вагонов, когда электричка все-таки приходила, заглядывая в них, вдохновленный безумной мыслью, что Ира здесь, но просто-напросто задумалась и может пропустить их станцию. Но Иры не было. Он уже так устал от своей одинокой муки, что хотел бы хоть как-то заглушить свое страдание, поскольку вино не помогало, он даже не хмелел, только бегал в кустики и подтирался листьями орешника. Ему необходимо было спасаться от самого себя, от своего любовного наваждения, и Петя смотрел с тоскою на проходящие поезда, особенно на один, с занавесками с синими якорями, на боках которого значилось Москва – Калининград . В нем росла жажда побега. В какой-то момент, сам не зная как, он оказался в вагоне электрички, идущей в Можайск. Здесь опять сыграла роль роковая случайность: на нем были те же джинсы, в которых он весной приходил в ЦДЛ. И он обнаружил в заднем кармане, на жопе , зачем-то пояснил Петя в видах, должно быть, снижения патетики своего рассказа, адрес, который нацарапал на бумажке Муляев. Когда по радио объявили, что следующая станция Верея, Петя обрадовался, потому что ему невмочь было и дальше в одиночку нести тяжкое бремя своей любви, которая поначалу так нежно изумляла его самого, но обернулась таким невыносимым страданием…

Муляев оказался способным картографом, и уже через десять минут Петя разыскал и сам лагерь, и самого размякшего на солнышке Муляева, сидевшего в шезлонге на веранде в белой рубахе навыпуск, в пионерском галстуке на смуглой тонкой шее, в венке из васильков, в окружении своих воспитанниц. Завидев Петю, Муляев поднялся, широко раскинул руки и полез целоваться, пионерки потеснились, со стыдливым любопытством разглядывая гостя. Радость Муляева была явственно фальшива, быть может, он заподозрил в Пете конкурента по части охмурения своих тринадцатилетних пионерок: все-таки рядом с тщедушным Муляевым Петя гляделся настоящим красавцем, плюгавость первого явно контрастировала с Петиной внешней мужественностью. Петя попал в лагерь перед ужином, и Муляев накормил его в столовой, за длинным столом для пионервожатых макаронами по-флотски и компотом. Причем Петя, как ни странно, съел две порции пресных макарон с аппетитом – видно, для трапезы ему нужна была компания. Петя никого вокруг не замечал, но после ужина Муляев, увлекши гостя в свою комнатку при здании его отряда, куда вел отдельный вход с веранды, и наливая обоим водки, понизив голос, спросил, заметил ли Петя Алю, Альбину Иванову, ей уже пятнадцать, какая из нее пионерка, мы сделали ее помощницей вожатого, то есть моей помощницей, она же уже совсем взрослая, и какая сладкая . Петя, конечно, никого не заметил. А она тебя даже очень , сказал Муляев и подмигнул заговорщицки, сосет как заведенная, уж мне поверь.

Водка Муляева хорошо легла на многодневное употребление Петей дрянного крепленого вина, и он быстро опьянел. Тем не менее побывал на танцах, где Альбина – это имя рифмовалось в Петином сознании с самыми скверными воспоминаниями – пригласила его на белый танец. Дальше Петя ничего не помнил до того самого момента, как был спросонья ослеплен лучом переносного фонаря. И понял, что лежит в чьей-то постели, рядом – дама, которая, кажется, рыдает. К тому же у него были приспущены штаны, и патруль, обходивший лагерные пределы в заботе о нравственности пионеров на лагерной территории, засек Петю за попыткой изнасилования несовершеннолетней пионерки. Тут же был составлен акт, подписанный всеми свидетелями.

Петя не стал возвращаться на дачу, но поехал сразу в Москву. Ему уже намекнули, что если он не хочет сесть в тюрьму, то должен заплатить весьма внушительную сумму – приблизительно двухгодовой свой заработок. Забавно, что к делу уже была подключена мать потерпевшей. То есть заранее оповещена. Петя запомнил, что, когда его на рассвете отпустили, его милашка красилась перед зеркалом, стирая следы слез. Обалдевший Петя, продираясь сквозь строй обступивших его дружинников, краем глаза увидел в темноте ухмыляющуюся рожу Муляева. Он-то, конечно, всё и подстроил, не одному ж ему ходить под суд за малолеток. Он вспоминал: больше всего его поразило, что едва он переступил порог родительского дома, как раздался телефонный звонок. Звонила пропавшая Ира, которая первым делом спросила у тебя все в порядке? Тут Петя, которому хотелось плакать все последние дни, не выдержал и разрыдался.

Когда Ира приехала, он все ей рассказал. Все, что помнил. Жди меня здесь, сказала она и, захватив пресловутую бумажку с адресом, которая так и осталась в Петином кармане, исчезла. Появилась она под вечер. И дала Пете, который, конечно, уже опохмелился и похорошел, какую-то бумажку, страничку из ученической тетрадки. На ней было начертано школьными безграмотными каракулями своего рода отречение от каких-либо притязаний Альбины Ивановой к Петру Камневу…

На пороге ЗАГСа, куда Петя повел Ирину разводиться, она расплакалась. Не поверишь, я впервые видел ее слезы , сказал Петя.

– Как же ты мог расстаться с такой женщиной? Она же тебя любила! – воскликнул я.

– Очень стыдно было, – ответил Петя.

В то лето Ира в институт действительно поступила. Но художницей она так и не стала. Много позже в Петином архиве нашлись и ее письма. Точнее, два письма. Петя, кажется, ненадолго уезжал в Грузию, потому что одно письмо было адресовано в Пицунду, другое в Тбилиси. И в каждом было написано ровно то же, что в другом: Люблю! Люблю. Люблю. Очень жду. Приезжай скорее, Петенька! Целую мои любимые глаза, губы, руки… Твоя Ириша. Люблю.

И Петя, дважды изведав супружеских перин , в свои без малого тридцать оказался один в неуютной однокомнатной квартире, за которую первый взнос заплатил его отец – Лиза выросла и успела повзрослеть, в доме Камневых стало тесно. Оказался на краю Москвы, в спальном, депрессивном , как стали говорить много позже, районе, какие всегда наводили на него тоску. К тому же без денег: из журнала он ушел, перебивался случайными статейками и внутренними рецензиями – эту работку ему подкидывали знакомые сердобольные редакторши. И, кажется, перевел как-то с подстрочника какой-то таджикский, что ли, роман, с которым ввиду крайней туманности текста вышел конфуз. Герой романа на протяжении всего действия ухаживал за некоей одинокой дамой. Роман был толстый, и Петя, видно, страшно утомившись, перевел, что в финале дама герою отдалась; вышел скандал, оказалось, весь смысл произведения и состоял в том, что все остались при своих, а героиня – высокоморальной, – цивилизационное непопадание.