Дело княжны Саломеи - Эля Хакимова

— Ох, батюшка, помоги, родимый, — бухнулся на колени перед Грушевским лакей, заливаясь горючими ручьями. — Не виноват я. Но даже если не спасете меня, все равно найдите ирода, который Фенечку, цветочек мой лазоревый, сгубил!

— Ну, будет, будет, — поднял Кузьму обратно на кровать Грушевский.

И тут он заметил разительную перемену в лакее. Тот, вдруг что-то вспомнив, застыл с изменившимся лицом. Потом опасливо взглянул на Грушевского и, подумав, все же решился заговорить, хотя почему-то шепотом.

— Цветы… Не знаю только, поможет али нет, но вы сначала дайте крест, что не будете использовать это во вред Аграфене.

— Обещаю, голубчик, — кивнул ему Грушевский.

— Она, покойница-то, тоже не сразу призналась мне. Но потом уже почуяла, видать, что не встанет, и повинилась. Феня в комнате у барышни была рано утром. Воду в вазах поменять, полотенца заранее принести, как та просила накануне. Так вот, там все было чинно-парадно, никакого беспорядку, акромя только одного. — Кузьма совсем наклонился к уху Грушевского, так что Тюрк, не выдержав, сделал шаг от дверей, у которых стоял, и тоже наклонился к ним. — Убор венчальный, из цветов белых. Флердоранж, который Феня привезла со станции, на полу валялся. Ничего больше подвенечного, ни платья, ни украшений, будто невеста сама собралась и в церковь укатила, а венец этот бросила. Уж больно Фене цветы эти понравились. Она венок еще на станции видела, коробку открывала, это ейный ухажер с толку сбил, упросил пойти на такое. Вот она и в этот раз не сдержалась, подумала, что цветы все равно завянут, того и гляди, да и ценного в нем что же? Не брильянты, чай. Токмо что заграничные, сразу видать, потому как в наших краях таких пахучих и белых цветов отродясь не росло. Ну, взяла Фенька венок потихоньку, да никому и не сказала. А в светелке своей примерила его. Потом, как похужело ей, она уже сама не могла его спрятать али выбросить. Меня попросила. Чтобы память об ней осталась, как об честной, говорит, а не как о воровке какой…

— И что вы?..

— Домна Карповна меня попросили отнести еды Алене в избушку. Там я и спрятал. И грех признаться… Ну, да ладно, семь бед, один ответ! Как я оставил Феню, венок в кармане прятал, да все трясся, что меня с ним поймают, ну и… сунул в гроб к старцу этому. Подумал, что надежней в могилу спрятать, чем просто на берегу озера закопать. Видно, за грех этот и терплю сейчас. — Кузьма с мистическим выражением лица уставился в пол. — А княжна-то, утопленница, за венком за своим краденым со дна и поднялась…

— Нда-с, — протянул Призоров, выслушав рассказ Грушевского о его разговоре с Кузьмой. — Нет ничего тайного, что бы, тасскать, не стало бы явным. Но я, хоть убейте, не понимаю, чем это нам поможет?

Грушевский с Тюрком, вздохнув, вынуждены были признать то же самое. Хотя какой-то невнятный, но тревожный голосок все скрипел и скрипел в мозгу Максима Максимовича. Это что-то да значит, значит, значит… Что-то важное, что поможет сложить в одно целое сонмы разбитых осколков. Призоров надеялся, что трупы скажут больше. Их отвезли в Мариинскую больницу к Васе Копейкину, и Грушевский обещал пойти туда завтра.

Тюрк потребовал у Призорова бумаги с образцами почерка всех жертв и подозреваемых. Переглянувшись с Грушевским, чиновник захлопал глазами. Ага, не привык к странностям, погоди, Тюрк еще себя покажет, как бы обещали глаза Максима Максимовича. Поразмыслив, Призоров счел возможным удовлетворить прихоть знатного Тюрка, видимо, сказался пиетет перед сиятельными именами родственников. Выдал он клочок бумажки, на котором Феня расписалась в получении посылки из Петербурга. Пара деловых указаний управляющему от Зимородова были куда более пространными. Запись в домовой книге расходов, сделанная рукой сестры покойной жены Зимородова, и письмо самой госпожи Зимородовой из Италии. На всякий случай пересмотрев бумаги на предмет упущенной тайнописи, Призоров передал их Тюрку. Еще раз посетовав, что тот отказался от копии, которую сделали бы писцы его отделения. Они великолепные имитаторы почерков, уверял Призоров, но Тюрк лишь слабо скривился в ответ и накинулся на свою добычу тут же, в кабинете начальника по особым поручениям.

— Да, скажите, не знакома ли вам некая дама по имени Афина? — мимоходом спросил Грушевский.

— Вот те раз! — воскликнул Призоров, страшно удивившись. — А вам на что?

— Да, так… — не мог же Максим Максимович признаться в том, что Тюрк «позаимствовал» некое любопытное письмо с угрозами княжне. — Подумал, знаете, у княжны был модный салон, который стал пользоваться бешеной популярностью, насколько я понял. Но ведь свято место пусто не бывает, кто-то же сидел на троне до того, как Саломея приехала в Северную Пальмиру. Это всего-то полгода назад случилось.

— Хм-хм… — задумался Призоров, но все же решился поделиться сведениями. — Мы следили за ней, но это, знаете, такое дело… Одним словом, богема. Ведет, тасскать, беспорядочный образ жизни, от суаре к скандалу, от презентации свеженапечатанного сборника стишков до шумного уголовного дела. Дочь генерала, а черт-те что из себя представляет. Хотя не без связей. Последним ее покровителем числится действительный тайный советник, член Государственной думы, сенатор! — значительно поднял указательный палец мелкий чиновник. — И тут же любовники из эсеров. Родила двух сыновей-близнецов от мужа-бомбиста, повешенного впоследствии за покушение на Плеве. Детей, названных по семейной традиции Орестом и Эрастом, бросила на воспитание своим родителям.

Увлеченный предметом повествования не на шутку, Призоров вскочил из-за стола и принялся вышагивать по кабинету.

— Невероятная какая-то особа, под стать своему необычному имени. Афина Аполлоновна Чеснокова-Белосельская. Демоническая, небывало развратная женщина, по слухам. Из-за которой якобы куча народу перестрелялась, а некоторых она даже сама застрелила. Такие оригинальные несуразные люди могли произойти только как-то сами собою, а если и имели родителей, то разве сумасшедшего сыщика и распутную игуменью, как о ней отзываются в той же богеме… — Призоров остановился, как бы сам потрясенный живописной метафорой, и почесал в затылке. — Н-да. Но политика ее не интересует совершенно. Порхает с бала на журфикс, выступает на сценах Интимного театра и Дома интермедий. Она к политике, как бы это сказать, технически не приспособлена. Живет сейчас, насколько я знаю, на Моховой улице, устраивая там афинские вечера. Впрочем, об одном самоубийстве из-за нее мы, пожалуй, знаем достоверно. На Моховой в прошлом году напротив Учебного театра застрелился один студентик прямо на ее глазах. После этого еще в газете напечатали ее портрет с надписью «Разыскивается преступница» с подробным описанием нескольких случаев из жизни этой «роковой» женщины. Но случаи как раз выдуманные, это мы проверяли.

Грушевскому после такого подробного и ценного рассказа пришлось признаться, что они собираются посмотреть спектакль с участием кузины погибшей княжны. Прищурившись, Призоров выслушал то, что Грушевский счел возможным пересказать из повествования Коли. Чиновник, видно, заподозрил что-то неладное, но виду не подал. По его словам, он и сам подумывал о других подозреваемых в убийстве княжны (в случае если это было не самоубийство, на что он лично делал ставку), но сейчас все его внимание отнимала раскрутка банды с клеймом на пулях. Поэтому, скрепя сердце, он вынужден был поручить компаньонам беседу с актрисами. Однако чиновник настоял на том, чтобы пинкертоны (как он иронично назвал обоих компаньонов) не особенно увлекались искусством, не проболтались сами и, разумеется, отчитались о результатах вылазки в театр. В осмотре квартиры княжны он им решительным образом отказал. Смирившись с этим, Грушевский откланялся.