Беспощадная бойня Восточного фронта - Вилли Вольфзангер

В Шаритоново врач прочистил рану, остановил кровотечение, наложив шину, и сделал перевязку. Он снял мои ботинки и стал массировать ноги. Боль отступала. Кровь снова устремилась к конечностям, я радостно погрузился в мир мечтаний и с облегчением заснул.

Утром прогретые сани отвезли меня в Атиново. Я прошел дезинфекцию, после чего меня положили на носилки и отнесли в барак, где оставили для лечения. Мне дали сигареты и коньяку. Я с наслаждением выпил и снова улегся спать.

Проснулся рано. Меня уже ждал транспорт, на котором меня отправили в Папино, а затем погрузили на санитарный поезд, который шел в Вязьму.[35]Далее уже на пассажирском поезде, как сидячего больного, меня повезли на запад, через Смоленск и Витебск в госпиталь Дунайского замка, где мне извлекли пулю и приветливый врач выдал документ, позволивший продолжать путь на родину. Он сделал это больше потому, что его растрогал мой измученный вид, а не из-за легкого ранения.

Я возвращался домой!

Следующим вечером поезд уже подошел к Вирбаллену.[36]Нас выгружали при непрекращающемся дожде, однако он был для меня чудом после многомесячного пребывания на снегу и льду. Я отдал на хранение мой незначительный багаж и форменную одежду на дезинфекцию. Санитары сняли с меня повязку. Мы вымылись в бане, а затем вышли в предбанник, где стали ждать чистую одежду.

Я сидел в зале вместе с 200 голыми солдатами. У большинства из них тела, руки и ноги были обморожены, огнестрельные и осколочные раны выступали на коже наряду с язвами. Многие страдали от дизентерии. Два врача и две сестры накладывали повязки на этом сборище человеческого бедствия, вызванного войной. Целую неделю врачи работали вместо медицинских сестер и ежедневно чередовались, так как женские сердца даже с крепкими нервами не могли вынести этого гноящегося, гниющего, кровоточащего хаоса горя, разрушения и стонов. Я видел, как сходило мясо с отмороженных пальцев ног, падали в ведра ампутированные конечности, стекал гной из гниющих ран и язв. Видел искаженные от боли лица, когда лоскуты мертвой обожженной кожи отделяли от бескровных тел.

Солдат показывал старому врачу культю своей правой ноги. В ней еще остались тампоны, с которыми его несколько дней везли на санях в госпиталь. Врач брал в руки пинцет, а солдат поворачивал лицо в сторону. Ужас проступал у него в глазах. Во время операции он стонал и выл, как беззащитное животное. Руки врача дрожали, пот лился с его лица и выступал на лбу. Напрасно пытался он успокоить раненого. Молодая медсестра гладила солдата по волосам и сушила салфеткой пот на его смертельно бледном лице. Солдат медленно скатывался на пол, потеряв сознание. Его бессилие казалось нам всем подарком милостивой судьбы. Я искал забвения в сигарете. Врач быстро перевязал раненого и вышел.

Кто, видя все это, решился бы сказать хоть одно слово в защиту войны, был бы уже не человеком, а больше чем преступником.

С наслаждением вдыхал я прохладу и тишину ночи, когда, опираясь на палку, шел обратно в барак, где мне предстояло ожидать отправки на родину.

Поезд шел через Дрезден в Тюрингию, где меня поместили в военный госпиталь Оберхоф.[37]

Здесь уже была моя родина. Горы с елями покрывал последний снег, по долинам стремились весенние ручьи, ярко окрашенные домики и гладкие улицы были хорошо видны из окон моей комнаты, где я лежал с приятными соседками.

Но тут разболелась моя рана. Виной всему была долгая поездка. Нога опухала. С высокой температурой я уже на следующий день после приезда не вставал с кровати. Пожилая сестра заботилась обо мне. Я читал фантастику в каком-то полусне и не мог понять ее смысла. Все время всплывали воспоминания о белом аде долины Фишера, призрачной роще, о прошлых приключениях в России, о мертвых и раненых. Предавался мечтам о детстве, о женщинах, о вечерах танца. Температура отступила, но я был еще слаб.

Я читал, писал и спал.

Но так и не мог вернуться к действительности, покой не приходил ко мне. Словно разбушевавшиеся фурии, преследовали меня воспоминания. Вновь и вновь испытывал я страх от ужасов этой зимней войны. Снова слышал разрывы снарядов и крики раненых, видел, как солдаты атакуют врага и умирают на поле боя. Наблюдал за собой, как за каким-то чужаком на краю нейтральной полосы.

Я предвидел уже в своей молодости, что война будет страшной и опустошительной, и знал, что мне придется участвовать в этом шабаше ведьм и осуждать себя в мыслях и воспоминаниях, чувствовал, что меня оставят и Бог, и мои ангелы в ледяной вселенной под сверкающими звездами.

Мои размышления все время вращались вокруг войны. Я переживал весь ее ужас даже дома. Перед глазами стояли солдаты: веселые, мрачные, безучастные, неспособные как к сочувствию, так и к радости жизни. Мой духовный мир деградировал, по-прежнему я видел около себя танцующую смерть. Вел лишь видимое существование в какой-то страшной маске. К этому привела меня война.

Я молча проводил свои дни.

Вставал, медленно гулял по раннему весеннему лесу или в горах, но не мог найти никакого покоя. Такими же были мои бессонные ночи. Я искал забвения и в конце концов находил его в морфии. Впадал в свинцовый сон, а с пробуждением снова наступали воспоминания, и мир казался пустым и страшным.

Только благодаря новым впечатлениям и встречам я начал постепенно выздоравливать и задумываться о своем будущем.

Ясно осознал, что демобилизован и вернулся домой.

Я читал, но ни одна книга не доставляла мне удовлетворения. Я писал, но слова и мысли путались, оставались бесцветными и не отвечали моим желаниям. Я слушал реквием Иоганна Брамса, но перед глазами стояло человеческое мясо. Трава и цветы в траве, казалось, навсегда засохли, и музыка только усиливала мою скорбь.

Однако я учился забывать войну и искал пути к надежде. Отправился путешествовать, направившись на Боденское озеро, и там прошлое начало уходить. Его заменила случайная любовь. Началась новая жизнь и новые приключения. Это был зов лучшего, более прекрасного мира, который возвращал все хорошее, что скрывалось во мне. И я мог спокойно попрощаться с прошлым. В конце концов, это должно было случиться. Жизнь продолжалась.[38]