Третий рейх - Роберто Боланьо

По лицу фрау Эльзы пробежала тень. Казалось бы заученным жестом (хотя я знаю, что она именно такая и это тоже проявление ее непосредственности и ее энергии) она сняла темные очки и пристально взглянула на меня, прежде чем ответить: вчера она целый день не выходила из комнаты и сидела с мужем. Он что, болен? Ненастная погода, тучи, насыщенные электричеством, плохо на него действуют; у него начинаются ужасные головные боли, сказывающиеся на зрении и нервах; однажды он даже на короткое время ослеп. Мозговая лихорадка, произносят безукоризненные губы фрау Эльзы. (Насколько мне известно, такой болезни не существует.) Вслед за этим со слабой улыбкой она требует от меня дать слово, что я больше никогда не буду ее разыскивать. Мы увидимся, когда так распорядится случай. А если я откажусь? Я заставлю вас пообещать мне это, шепчет фрау Эльза. В этот момент появляется служанка со стаканом фруктового сока, точь-в-точь таким же, какой держит в руке фрау Эльза. Ослепленная солнцем, бедная девушка не знает, что ей делать со стаканом; в конце концов она ставит его на столик и уходит.

— Обещаю вам, — говорю я, отворачиваюсь и подхожу к бортику крыши.

День окрашен в довольно тусклые тона, и повсюду господствует цвет человеческой плоти, вызывающий у меня отвращение.

Я обернулся к ней и признался, что не спал всю ночь. «Нет нужды клясться в этом», — ответила она, не отрывая глаз от книги, которую снова держала в руках. Я рассказал, что Чарли избил Ханну. «Некоторые мужчины этим отличаются», — был ее ответ. Я засмеялся: «Вы явно не феминистка». Фрау Эльза перевернула страницу, не удостоив меня ответом. Тогда я рассказал ей о том, что Чарли говорил мне насчет собак, которых люди бросают перед отпуском или уже на отдыхе. Заметил, что она слушала меня с интересом. Покончив с этой историей, я увидел в ее глазах тревожный сигнал и испугался, что сейчас она вскочит и бросится ко мне. Я боялся, что она произнесет слова, которые я в тот момент менее всего хотел бы услышать. Но она ничего не сказала, и я счел, что благоразумнее всего будет удалиться.

В этот вечер все вернулось в нормальное русло. На одной из дискотек кемпинговой зоны Ханна, Чарли, Ингеборг, Волк, Ягненок и я выпили за дружбу, за хорошее вино и пиво, за Испанию и Германию, за «Реал» (Волк с Ягненком болеют не за «Барселону», как полагал Чарли, а за мадридский «Реал»), за красивых женщин, за каникулы и т. д. Словом, тишь да гладь. Разумеется, Ханна с Чарли помирились. Чарли вновь превратился в того самого грубияна, каким мы привыкли его воспринимать начиная с двадцать первого августа; Ханна же надела свое самое нарядное и самое открытое платье, чтобы отметить это событие. Что же касается синяка под глазом, то он придает ей особое очарование с оттенком то ли эротики, то ли стервозности. (Пока Ханна была еще трезва, она скрывала этот синяк за темными очками, однако в шуме и грохоте дискотеки радостно выставляла его напоказ, словно снова обрела самое себя и истинный смысл жизни.) Ингеборг официально простила Чарли, и тот на глазах у всех встал перед ней на колени и воздал хвалу ее неоценимым достоинствам, к радости тех, кто мог его услышать и понимал по-немецки. Внесли свою лепту в общее настроение и Волк с Ягненком: благодаря им мы открыли самый что ни на есть испанский ресторан из всех, какие мы знали. Ресторан, в котором имели возможность, помимо вкусной и дешевой еды, обильного и еще более дешевого питья, послушать исполнительницу фламенко (то есть народных песен) по имени Андромеда — трансвестита, хорошо знакомого нашим испанским друзьям. Долгое и приятное застолье перемежалось веселыми историями, песнями и танцами. Андромеда, сидевшая рядом с нами, обучила женщин правильно бить в ладоши, а затем пошла танцевать с Чарли так называемую севильяну; вскоре все последовали их примеру, в том числе клиенты из-за других столиков, все, за исключением меня, наотрез отказавшегося танцевать. Не хотелось выставлять себя на посмешище. Однако моя резкость, по-видимому, пришлась по вкусу трансвеститу, который после танца прочел мою судьбу по ладони. У меня будут деньги, власть и любовь; я проживу яркую, наполненную волнующими событиями жизнь; один из моих сыновей (или внуков) будет гомосексуалистом… Андромеда читает по руке будущее и интерпретирует его; вначале ее голос почти не слышен, это тихий шепот, но вот постепенно он начинает набирать силу и в конце звучит так громко, что его могут слышать все вокруг, и это дает повод для насмешливых комментариев. Тот, кто участвует в подобных играх, сразу становится мишенью для шуток со стороны его друзей и знакомых, а что касается меня, то в целом Андромеда не сказала мне ничего неприятного, а когда мы уходили, вручила каждому по гвоздике и пригласила заходить. Чарли дал ей на чай тысячу песет и поклялся, что обязательно придет. Мы все пришли к единому мнению, что это «стоящее» место, и наперебой благодарили Волка и Ягненка. На дискотеке настроение иное, там преобладает молодежь и обстановка какая-то искусственная, хотя мы очень быстро в нее вписались. Покорились судьбе. Вот тут я не отказываюсь танцевать, и целую Ингеборг и Ханну, и бегу в туалет, и блюю, а потом причесываюсь и вновь выхожу на площадку для танцев. В какой-то промежуток хватаю Чарли за лацканы и спрашиваю: все в порядке? Все в полном порядке, отвечает он. Ханна обнимает его сзади и отводит от меня. Чарли хочет что-то сказать, но я вижу только его движущиеся губы, а потом, когда уже не остается ничего иного, его улыбку. И Ингеборг становится той самой Ингеборг, какой была вечером двадцать первого августа, то есть обычной Ингеборг. Она целует меня, обнимает и хочет, чтобы мы занялись любовью. И, вернувшись в наш номер в пять часов утра, мы целеустремленно занимаемся любовью; у Ингеборг быстро наступает оргазм, я же сдерживаю себя и обладаю ею еще много минут. Нам обоим до смерти хочется спать. Лежа голышом поверх простыней, Ингеборг твердит, что все на свете просто. «Даже твои миниатюры». Она настаивает на этом термине, пока не засыпает. «Миниатюры». «Все на свете просто». Я еще долго разглядываю свою игру и размышляю.

После сегодняшних событий до сих пор не могу опомниться, однако постараюсь изложить их по порядку, — возможно, тогда я сам сумею обнаружить в них то, что первоначально упустил из виду. Впрочем, это тяжелое и, видимо, бесполезное дело, ибо того, что произошло, уже не исправить, так что вряд ли стоит строить какие-то иллюзии. Тем не менее нужно чем-то заняться, чтобы убить время.

Начну с завтрака на террасе гостиницы, куда мы пришли в купальных костюмах безоблачным и нежарким — благодаря приятному ветерку с моря — утром. Мой первоначальный план состоял в том, чтобы вернуться в номер, когда он будет убран, и погрузиться на несколько часов в игру, но Ингеборг сумела меня переубедить: утро слишком восхитительно, чтобы запереться в четырех стенах. На пляже мы наткнулись на Ханну и Чарли, лежавших на большой циновке; оба спали. Циновка была недавно куплена, и в уголке ее еще сохранилась этикетка с ценой. Помню четкую, как татуировка, надпись: 700 песет. Я еще подумал тогда, хотя, возможно, это только сейчас меня осенило, что ситуация мне хорошо знакома. Так обычно происходит после бессонной ночи: незначительные детали выходят на первый план и застревают в памяти. Я хочу сказать, что ничего необычного не было. Однако эта подробность меня почему-то тогда встревожила. Или же это сейчас, когда солнце уже скрылось, мне так кажется.