Третий рейх - Роберто Боланьо

Ханна, по словам Ингеборг, почти ничего не знает о Чарли.

— Когда она разговаривала с сотрудником консульства, то не смогла назвать ни одного адреса его близких или дальних родственников, по которому можно было бы сообщить о его исчезновении. Указала лишь название предприятия, на котором они оба работают. Выходит, она абсолютно ничего не знает о прошлой жизни Чарли. У нее в комнате на ночном столике лежит паспорт Чарли, раскрытый на его фотографии, сразу бросающейся в глаза; рядом с паспортом лежит небольшая пачка денег, о которой Ханна высказалась весьма лаконично: это его деньги.

Ингеборг не решилась заглянуть в чемодан, куда Ханна сложила вещи Чарли.

Дата отъезда: гостиница оплачена до первого сентября; то есть завтра до двенадцати Ханна должна решить, уезжает она или остается. Предполагаю, что останется, хотя третьего сентября ей уже на работу. Чарли тоже должен был выйти на работу третьего. Вспоминаю, что нам с Ингеборг выходить пятого.

В двенадцать часов дня Ханна выехала в Германию на машине Чарли. Управляющий «Коста-Брава», узнав об отъезде, сразу сказал, что это непростительная глупость. Единственным оправданием для Ханны было то, что она не могла больше выдерживать такое напряжение. И вот теперь странным и неизбежным образом мы остались одни, чего еще совсем недавно я так желал, но, разумеется, не такой ценой. Все кажется таким же, как вчера, хотя пейзаж уже пронизан грустью. Прощаясь, Ханна сказала, чтобы я заботился об Ингеборг. Ну конечно, успокоил ее я, вот только кто позаботится обо мне? Ты сильнее, чем она, возразила Ханна из машины. Это меня озадачило, ведь большинство людей, которые знают нас обоих, думают, что Ингеборг сильнее. За темными очками я сумел уловить ее тревожный взгляд. Ничего не случится с твоей Ингеборг, заверил я. Стоявшая рядом Ингеборг насмешливо фыркнула. Я тебе верю, сказала Ханна, пожимая мне руку. Позднее управляющий «Коста-Брава» начал изводить нас телефонными звонками, словно мы были виноваты в отъезде Ханны. Первый звонок последовал, когда мы обедали; официант позвал меня к телефону, и я подумал, вопреки всякой логике, что это Ханна звонит из Оберхаузена, чтобы сообщить, что добралась благополучно. Это был управляющий — негодование не давало ему спокойно говорить, — и звонил он, чтобы выяснить, правда ли, что Ханна уехала. Я подтвердил это, и тогда он сообщил, что своим «бегством» Ханна грубо нарушила испанское законодательство. И тем самым оказалась в весьма щекотливом положении. Я высказал предположение, что, возможно, Ханна не знала, что нарушает закон. Не один, а сразу несколько! — вскричал управляющий. К тому же незнание, молодой человек, не освобождает от ответственности. Нет, гостиничный счет оплачен. Проблема заключалась в Чарли: когда его тело найдут, в чем управляющий не сомневался, нужно будет, чтобы кто-то его опознал. Разумеется, испанская полиция может передать немецкой полиции по телеграфу данные, которые Чарли сообщил о себе при регистрации в гостинице; остальное сделают немцы на своих компьютерах. Но в целом такое поведение в высшей степени безответственно, заявил он, прежде чем повесить трубку. Второй звонок, последовавший несколькими минутами позже, был сделан для того, чтобы, не скрывая изумления, известить нас, что Ханна забрала автомобиль Чарли и что подобные действия могут рассматриваться как преступные. На этот раз с ним разговаривала Ингеборг, заявившая, что Ханна не какая-нибудь воровка и что машина понадобилась ей для того, чтобы вернуться в Германию, и ни для чего другого. А уж как она потом распорядится этим драндулетом, исключительно ее дело. Управляющий настаивал, что речь идет о краже, и разговор закончился на несколько повышенных тонах. Зато третий звонок был примирительным: нас спросили, не могли бы мы в качестве друзей представлять «пострадавшую» сторону (кажется, имелся в виду несчастный Чарли) на время работ, связанных с поисками. Мы согласились. Представлять пострадавшую сторону, вопреки тому, что я думал, ровным счетом ничего не означало. Да, спасательная операция продолжалась, но никто уже не надеялся найти Чарли живым. Мы вдруг оценили решение Ханны: все это было невыносимо.

Ничего не изменилось. Это меня больше всего удивляет. Утром в коридорах гостиницы было не протолкнуться от уезжающих, но уже к вечеру на террасе я заметил новые лица, еще бледные и восторженные, — прибыла очередная партия отдыхающих. Температура вдруг резко подскочила, и стало жарко, как в июле, а ветерок, приносивший свежесть на раскаленные улицы городка, стих. Пропитавшаяся потом одежда прилипает к телу, а прогулка по улице превращается в мучение. Часа через три после отъезда Ханны я повстречал Волка и Ягненка в «Андалузском уголке»; вначале они сделали вид, будто не заметили меня; потом подошли с печальными лицами и принялись задавать непременные в таких случаях вопросы. Я ответил, что о поисках пока ничего нового сообщить не могу и что Ханна находится уже на пути в Германию. Их физиономии и поведение сразу заметно изменились. Они явно расслабились и стали гораздо дружелюбнее. Было жарко; уже через несколько минут я понял, что эти скоты не собираются покидать меня: разговор пошел в том же русле и изобиловал той же символикой, какую они привыкли использовать в общении с Чарли, только на месте Чарли теперь был я, а на месте Ханны — Ингеборг!

Впоследствии я спросил у Ингеборг, что она имела в виду, когда сказала, что Ханну щупали все кому не лень. Ее ответ разрушает мои предположения, по крайней мере отчасти. Оказывается, это было обобщение. Ханна как жертва мужчин, как женщина, которой не везет и которая находится в постоянном поиске равновесия и счастья, и т. д. О том, что, возможно, Ханну изнасиловали испанцы, и речи быть не может; на самом деле Ингеборг относится к этой парочке крайне пренебрежительно: она говорит о них так, будто их вовсе не существует. Обыкновенные, вполне заурядные парни, не слишком большие труженики, если судить по их распорядку дня, зато любители развлечений. Ну и что? Она сама тоже любит ходить на дискотеки и время от времени совершать сумасбродные поступки. Что значит сумасбродные? — поинтересовался я. Не спать допоздна, как следует напиться, горланить песни под утро на улице. Какое-то убогое сумасбродство. Здоровое, уточняет она. Так что в отношениях с испанцами не должно быть ни враждебности, ни недомолвок, за исключением тех, что продиктованы естественными причинами. Так обстоят дела, когда в десять часов вечера Волк и Ягненок вновь появляются на сцене: разговор, а вернее сказать — приглашение прогуляться в город, от которого мы отказываемся, отличается крайней бесцеремонностью; мы сидим на террасе (все столы заняты и ломятся от мороженого и напитков), а они стоят на тротуаре, отделенные от нас железными перилами — барьером между террасой и нескончаемым потоком гуляющих, которые наводняют в эти часы Приморский бульвар, спасаясь от духоты и зноя. Поначалу их высказывания не выходят за рамки обычной пошлости; больше говорит (и жестикулирует) Ягненок; его замечания то и дело вызывают у Ингеборг улыбку, иногда опережающую мой перевод. Суждения Волка, напротив, сдержанны и осторожны, можно сказать, он прощупывает почву, изъясняясь при этом на английском, явно не соответствующем уровню его образования и освоенном благодаря железной воле, желанию протиснуться в мир, о котором он только догадывается. В такие моменты Волк, как никогда, соответствовал своей кличке; блестящее, свежее, загорелое лицо Ингеборг притягивало его взгляд, как луна притягивает к себе ликантропов[25]в старых фильмах ужасов. Натолкнувшись на наш отказ идти куда бы то ни было, он принимается уговаривать, и голос его становится грубым; обещает повести на достойные дискотеки, уверяет, что усталость как рукой снимет, едва мы переступим порог одной из таких забегаловок… Все напрасно. Наше решение окончательно и словно снисходит к ним, поскольку тротуар расположен на две пяди ниже, чем терраса. Испанцы больше не настаивают. Незаметно, в качестве своего рода прелюдии к расставанию, они переходят к воспоминаниям о Чарли. Вот кто был друг с большой буквы. Со стороны можно подумать, что они и вправду горюют о нем. Наконец они пожимают нам руки и удаляются в сторону старых кварталов. Их силуэты, быстро растворившиеся в толпе прохожих, кажутся мне жалкими, и я говорю об этом Ингеборг. Она долго смотрит на меня, а потом замечает, что никак не может меня понять: