Шехерезада - Энтони О'Нил

Дальновидность и практичность самого аль-Аттара принесли Зиллу по крайней мере одно — льняное масло, которое вместе с кофой оказалось бесценным подспорьем в стараниях продлить день. Проходя как-то вечером через Еврейское подворье рядом с аль-Кунасахом, купец заметил ярко горевшие лампы и немедленно пустился в тайные расспросы насчет используемого горючего. Моментально заключил закулисную сделку с управлением военных поставок, забил чулан кувшинами с нашедшимся там лишним маслом, отправив шустрого агента по домам к евреям его продавать. Там он возобновил знакомство с парией[41] Батруни аль-Джаллабом, а в аль-Кунасахе начал вкладывать капитал в сделки по обмену денег, столь же ненужно сложные, как любая шахматная партия. В данный момент аль-Джаллаб встречался с бандитской командой в таверне в квартале Шаммазия. Предполагается, что Зилл тоже с ними, или готовится присоединиться к ним, или спит на изготовленной дядей подстилке.

О планах аль-Аттара Зилл узнал из вторых рук, а не лично от дяди — типичный для аль-Аттара маневр: проинформировать весь мир, потом бросить в него заранее обреченную жертву. Сопротивление Зилла объяснялось не столько бунтарством, сколько убежденностью, что он должен следовать своим путем. И вот теперь Зилл стоит на крыше любимого гнездышка дяди впервые без книг в руках, ища слова и силы, которые бы позволили ему исчезнуть из поля зрения старика.

На востоке взбухала сверкающая грозовая туча, другая с толстыми щупальцами песка из Джебель-Хармин извивалась змеей, просачиваясь в нее фантастической кровавой массой. Гром звучал глухо, словно сквозь тряпку. Тучи медленно надвигались, смешивая землю с дождем в одну похлебку, поглощая город, как пасть угря жемчужину. Но Зилл так отвлекся, что грандиозное представление вселяло в него лишь одну мысль — надежду, что гроза захватит и задержит аль-Аттара. Возможно, надолго.

Постыдная мысль. Свободному мусульманину следует уважать дядю, что Зилл покорно делал с подобающей благодарностью: его никогда физически не наказывали, не лишили образования и содержания. В раннем возрасте обучили риторике, литературе, истории, пробудив страсть к учению. А когда кровный сын старика погиб в море, повысили до положения приемного сына со всеми сопутствующими привилегиями и запретами. По правде сказать, аль-Аттар никогда не любил родного сына — виделся с неблагодарным плаксой, только возвращаясь из плаваний, да и тогда он лишь напоминал отцу о его возрасте. Отправка в море была просто последней попыткой переделать сына по своему образу и подобию. Последовавшая трагедия, казалось, избавила аль-Аттара от дальнейших разочарований. Поэтому Зилл превратился в некий экспериментальный объект. Свободный от отцовской ответственности и обязанностей любви, «дядя» мог безжалостно ругать «племянника», осыпать угрозами, высмеивать его мечты и одновременно круто распоряжаться его судьбой. Одна из заявленных им целей заключалась в том, чтобы выбить из парня любовь к книжкам, свойственную, по его мнению, одним хлюпикам. Зилл редко попадался кому-нибудь на глаза, не имея при себе двух книг — одну для чтения, другую для записей, с оторванной закладкой, расхлябанной застежкой, — которые можно было в любой свободный момент вытащить из кармана или из широкого рукава, запечатлевая в памяти сокровище. Аль-Аттар не верил ничему, кроме финансовых документов, никак не мог понять увлечения мальчика, никогда в жизни не принес в дом ни одной книги, живо сжигая каждую попавшуюся ему на глаза. Однако знал, что книготорговля процветает. Не так давно захваченные в плен китайцы открыли секреты изготовления тряпичной бумаги, и в 795 году вездесущий Джафар аль-Бармаки основал первую бумажную фабрику. Дешевизна и эффективность процесса, не говоря уже о превосходстве продукта над комковатым вонючим пергаментом, означала, что книги — сшитые листы в кожаном переплете — впервые можно пустить в массовое производство. После открытия Сук-аль-Варракина — рынка книготорговцев — издательская индустрия расцвела пышным цветом. Только в пространстве между арочным проездом Харруни и Новым мостом через канал Сурат выросло больше сотни книжных лавок. И теперь в каждой мечети имеются свои богатые прилавки, где собираются ученые, с боем расхватывая последние издания; в крупных библиотеках открыты большие читальные залы, где ценные манускрипты выдаются исключительно по специальному разрешению; лучшие книги написаны сверкающими золотыми и серебряными чернилами, инкрустированы крашеным деревом, слоновой костью, арабесками; даже каллиграфы стали знаменитостями — порой их работа стоит до двух тысяч динаров. При возникшем бешеном спросе сотни копиистов нашли работу, переписывая в магазинах за плату доступные книги на продажу или для чтения.

Именно там Зилл впервые получил постоянное место. После выполнения нормы в дни навруза[42] — писания надушенных поздравительных карточек с пожеланиями любви и счастья, — предприимчивый и корыстолюбивый книготорговец поручил ему переписывать классические и популярные стихи, назначив один дирхем за каждые десять страниц. Зилл продемонстрировал такую производительность, что вскоре библиотека, заказала ему переписку географических и медицинских трудов, впервые переводившихся под покровительством халифа аль-Мансура. Кроме того, иногда он бесплатно записывал дебаты ведущих ученых на всяческие темы, от жала скорпиона и дрессировки ласок до происхождения жизни и существования Аллаха Будучи переписчиком, Зилл мечтал в один прекрасный день быть принятым в Баит-аль-Хикма — Академию Мудрости, — где хранятся ценные манускрипты, захваченные в качестве трофеев, и переданные византийцами в счет военных контрибуций. Там он пользовался бы всевозможными привилегиями, усваивая мудрость древних. Впрочем, хорошо известно, что подавать заявку не стоит: гильдия предусмотрительно установила жесткую иерархию, куда юным черным вольноотпущенникам никогда не пробиться.

До визита Шехерезады подобное положение мало его огорчало.

Ее рассказы имели для Зилла необычайную ценность по причинам, о которых он не задумывался. Впервые услышал их от профессионального рассказчика, нанятого Джафаром аль-Бармаки. В ту раннюю пору сказки впервые доходили из Индий в сыром виде, без поправок и сокращений, наполненные ее несравненной силой. Через несколько лет он их снова услышал, но приукрашенными, отлакированными. Зилл решил записать все сказки Шехерезады — от первой до последней — в девственном виде и составить книгу, чтоб весь мир разделил его юношеские восторги. Запомнившиеся истории, неразрывно связанные с фантастическими пределами дворца Бармаки, и невинные годы помогли ему пройти через подростковое отчаяние и со временем стать переписчиком на Сук-аль-Варракине, заразить окружающих своим энтузиазмом. Старательно трудясь, можно вечно хранить утешительные воспоминания и даже улыбаться. В четырехугольном дворе рынка Растопки он начал публично проповедовать свою веру, к откровенному неудовольствию аль-Аттара, — рассказчики, нередко в союзе с карманниками, пользуются чуть более благоприятной репутацией, чем астрологи и конокрады, — но Зилл знал, что устные рассказы недолговечны и ненадежны, и если уж он продолжал свое дело на протяжении месяцев, остававшихся до приезда Шехерезады, то только из слабой надежды, что слух о его трудах когда-нибудь дойдет до царицы. До ее визита Зилл долго мечтал о путешествии в Индии, о пути к Астрифану через множество сказочных царств, о личном свидании наедине, после чего он будет записывать прямо под ее диктовку или переписывать официальные рукописи, если они существуют. Именно эта мечта заставила его на всякий случай осведомиться о расписании рейсов дядиного судна, что теперь аукнулось в самое неподходящее время. Дядя хочет послать его в Африку, когда сама Шехерезада явилась в Багдад, словно в ответ на его призывы. До нее и парасанга не будет. Возможно, она здесь пробудет весь месяц шавваль.