Последнее слово - Фридрих Незнанский

И теперь, в колонии, упрямый и взвинченный несправедливостью окружающего мира характер бывшего чекиста время от времени провоцировал резкие срывы. Со своим братом заключенным такие фортели еще куда бы ни шли, в крайнем случае, морду набьют, силой заставят уважать лагерные законы, а вот с охраной подобные вещи не проходили. Да и у тех было ни с чем не сравнимое удовольствие доказывать разжалованному и осужденному подполковнику, какая он есть на самом деле гнида и где его настоящее место. После пары наказаний карцером Савин еще глубже ушел в себя, плохо скрывая уже навсегда поселившуюся в нем яростную жажду ненависти и мщения.

Заместитель начальника колонии по оперативной работе, которого заключенные называют между собой «кумом», подполковник внутренней службы Максим Федотович Морозов, знакомясь с делом Савина, как, впрочем, и всех прибывающих, не мог не отметить странного состояния этого заключенного. Савин словно нарочно вызывал на себя волны неприязни со стороны своих же соседей и товарищей по несчастью, это надо было обладать особым талантом, чтобы окружить себя за короткое время столькими недоброжелателями. Но ни беседы с Савиным, ни применяемые наказания нисколько не действовали на того. И в конце концов даже «кум» махнул рукой — будь что будет.

Но так прошли только первые месяцы. Общался Савин лишь с теми, с кем прибыл в колонию — со Злобиным и Зайцевым. Последний, оказывается, при обмене паспорта сменил отцовскую фамилию Халметов на материнскую. Как сменил и имя с отчеством, и даже национальность, стал русским. Хотя любил, чтобы его называли по-прежнему — Ахмедом. Этот Ахмед однажды рассказал Савину свою нелепую историю, приведшую его в колонию, и Николай Анисимович неожиданно проникся к парню искренним сочувствием. И заодно, видно, и сам понял, что его собственный нелепый протест тут ничего ровным счетом не даст и не принесет также ничего, кроме очередных неприятностей. Все же логика была ему присуща, раз сумел он на каком-то этапе перебороть себя, утишить свою ненависть к обидчикам.

Примерно такая же картина сложилась и в его отношениях с Андреем Злобиным.

Поначалу, пока они еще не втянулись в жизнь колонии и, может, даже чисто автоматически держались ближе друг к другу, Андрей рассказал Николаю Анисимовичу свою историю, связанную с дракой в клубе игровых автоматов. Выпил, то-се, дал там одному бутылкой по кумполу…

Но однажды, когда у Савина случился очередной жесткий приступ мизантропии, закончившийся, как обычно, заключением его в карцер, и Николай Анисимович с пеной у рта поклялся страшной клятвой жестоко отомстить своим обидчикам, в Андрее и в самом проснулось это глубоко затаенное чувство, которым он тоже ведь, оказывается, жил последние годы. Он также ненавидел некогда близких себе людей, желая им смерти. И он с удовольствием, как теперь вспоминал, сооружал свои взрывные устройства и приводил их в действие, с радостью наблюдая за убийственной силой, хозяином которой считал одного себя.

И в одну из минут откровенности Андрей не выдержал и поделился своими заветными мыслями с Савиным. А тот не только внимательно выслушал, он понял душу Андрея Злобина. И постарался убедить его, что в его желании мстить обидчикам есть великая правда бытия. Больше того, он сознался, что и сам теперь только и думает, только и мечтает об этом, что у него, если говорить искренно, есть даже своя программа такой мести. Сейчас еще не время об этом говорить подробно, но однажды настанет час и…

Дальше этого заветного часа их идеи пока не распространялись, но они уже убедились в том, что нашли друг в друге единомышленников и что теперь у них есть прямой смысл дождаться освобождения, чтобы не сломаться прежде времени и привести свои грандиозные планы мести в исполнение.

Савин уже знал от Андрея, что тот почти профессионально разбирается во взрывных устройствах, что это его постоянная страсть и что он уже отомстил однажды, но еще не до конца одной неверной женщине, которая глубоко оскорбила его чувства. И, вообще-то говоря, сидеть он должен был бы за убийство, а не за драку — просто драка случилась сама собой, непредумышленно, и теперь он как бы несет одно наказание сразу за несколько преступлений, которые, по его глубокому убеждению, так никогда и не будут раскрыты.

История с взрывающимися телефонными трубками очень заинтересовала Савина. Что он конкретно увидел в ней для себя, неизвестно, он об этом Андрею не сказал, но что заинтересовался, это факт. И однажды, словно в ответ на исповедь Андрея, рассказал и о своих задумках. Выслушав его, Андрей понял, что имеет дело с гениальным по-своему человеком, у которого в руках действительно могут оказаться судьбы людей, причем не одного-двух, а очень многих. И месть его может в самом деле оказаться поистине фантастической.

То ли Ахмед случайно подслушал один из их разговоров, то ли Андрей проговорился — он тоже все время как бы пытался взбодрить себя собственной, непонятно на чем основанной ненавистью, — но этот молодой человек, отношение к которому в колонии, как ко всякому полукровке, было пренебрежительное, и только Савин со Злобиным вели себя с ним по-товарищески, задумался. Почувствовал, что пришла пора просить совета у старших. Однако этому факту предшествовали некоторые важные события…

В отличие от Савина со Злобиным, Гена Зайцев, фактически ровесник Андрея, уже успел пройти жизнь по-своему непростую и опасную.

Отец его Манербек Халметов был достаточно известным лицом в московской чеченской диаспоре, держал пару дорогих кавказских ресторанов, занимался кое-какой торговлей и считался в своей среде уважаемым человеком. Мать же Геннадия была обыкновенной школьной учительницей русского языка и литературы. Она мечтала видеть своего сына грамотным, образованным человеком, лишенным некоторых отцовских комплексов, называла Геной, хотя в свидетельстве о рождении он значился как Ахмед Манербекович Халметов. Но Гена больше тянулся к отцу.

И еще одна его особенность поражала. Внешне молодой человек выглядел истым славянином — высокого роста, отлично сложен, светловолосый, сероглазый — ну это в материнских предков. От отца же унаследовал с трудом сдерживаемый, горячий кавказский нрав и жесткий характер.

Он охотно учился в школе, был отличником, хорошим спортсменом, занимался дзюдо в детской спортивной школе в Лужниках и был внешне — совершенно русским, а вот по своему духу, по своему домашнему воспитанию — истым мусульманином, как его отец. Мать тут ничего с этим не могла поделать, влияние отца оказалось сильнее. И Манербек, слушая советы пожилых своих родственников, которые прочили мальчику славное будущее, терпеливо дождался, когда сын закончит школу и отслужит в армии. А после возвращения познакомил его с умными, учеными людьми, которые знали, как надо воспитывать настоящую мусульманскую молодежь. И с этой минуты вся дальнейшая жизнь Ахмеда Халметова — тогда он еще был чеченцем по паспорту — потекла по тому суровому руслу, которое ему приготовили ваххабиты, предвидя у юноши великое будущее.

Он изучал ислам в Казани, затем в Чечне, некоторое время жил в горном лагере на границе Ножай-Юртовского, Курчалоевского и Введенского районов, где готовили боевиков и женщин террористок-смертниц. Он был командирован самим Шамилем Басаевым в Пакистан и Афганистан, где вновь прошел уже более серьезную подготовку в лагерях, где преподавателями были бородатые арабские специалисты, не раз побывавшие в России, на территории Чечни и Ингушетии. Учение было тяжелым, изнурительным, но, когда некоторые его товарищи по общему делу вдруг куда-то убывали и больше не возвращались и о судьбах их ничего не было больше известно, все эти тайные дела словно не касались Ахмеда Халметова.