Карантин по-питерски - Ричард Семашков

собственно, и всё, что ты знаешь о счастье. А вокруг – никого, ни души, жена где-то за горизонтом пропалывает грядку с укропом, сыновья в СПб зарабатывают трудовую копейку. Мне и в литературе больше всего нравятся места, где люди молчат, а яблони цветут, что уж говорить про жизнь вещественную. А вчера решил сделать жене радость – пошёл на тайный лесной луг километрах в трёх-четырёх от деревни за дикими гладиолусами, чтобы добыть букет. Мало кто про этот луг знает, а ещё меньше – про гладиолусы (шпажник черепитчатый), которые зацветают в здешних краях в начале июля и цветут розово-малиновой гирляндой от силы неделю. Нигде их в округе больше нет, только на этой сырой поляне. Однако оказалось, что гладиолусы ещё не распустились, а на обратном пути меня накрыл ливень, хороший такой, с громом и молнией. Кто не знает, какие тут бывают ливни, свидетельствую: от первой капли промокаешь до нитки, а во второй можно захлебнуться. Такой вот ливень и случился. И сразу похолодало градусов на десять. Но ничего – выплыл.

Второй день сижу дома, сохну. И удивляюсь одному обстоятельству, на которое прежде почему-то не обращал внимания. В свое время, в первой половине нулевых (кажется, это был 2004 год), когда петербургский фундаментализм широким шагом шагал по стране, мы (петербургские фундаменталисты) устроили в Ледовом дворце, где в то время проходила международная книжная ярмарка, открытую конференцию по теме «Воля автора», на которой рассматривались различные аспекты влияния железной воли автора на окружающую действительность, неспособную этой воле противостоять. Было весело, но дело не в этом, а в том, что ни тогда, ни после вплоть до сего дня я ответственно не задумывался о влиянии выпущенного на волю произведения на самого автора. А дело вот в чём. Недавно я написал большой рассказ (или небольшую повесть), герой которой был не чужд поэзии, а именно считал себя поэтом и время от времени производил изделия духа в виде стихов. Мне даже пришлось написать за него несколько рифмованных столбиков, чего не делал уже лет тридцать. Так вот, забравшись в шкурку этого персонажа, а после из неё выйдя, я, похоже, подхватил какую-то бациллу, установил не желающий прерываться контакт, и теперь некий транслятор в моём мозгу голосом того самого персонажа нашёптывает мне вирши, объективно для законченного и уже выпущенного на все четыре стороны текста не нужные. Персонаж изменил меня, заставив делать нечто ранее мне не свойственное. Это настораживает и требует осмысления. Мой покойный товарищ Наль Подольский[13] запрещал в своем доме гостям читать стихи. Особенно поэтам. И я его понимаю: всякой глупости своё время и своё место. Однако поскольку стихи про овощи в нашем чате уже поселились, позволю себе в качестве иллюстрации привести то, что транслирует в мой мозг призрачная субстанция литературного героя. Тем более, что тема овощей тут получает невольное развитие.

Наставление серой мышки сердечному другу

Кошке не смотри в глаза:

Там нещадная коса

Смерти мышкиной мерцает.

Мышка видит, мышка знает…

Кошке не смотри в глаза:

Там такой искрит балет,

За которым жизни нет —

Фуэте и антраша,

Цап-царап когтём и зубом…

В пятках замерла душа —

Не спасёшься, двинешь дуба,

Как ни ёрзай, ни моли,

Слёзки мышкины ни брызгай…

Схрумкать, что ли, брокколи,

Чтоб не слышать душевизга?

Мышка бедная грызёт

Лист спасительный капусты.

Помогает? Нет ли? Что-т

Не ахти – пустые хрусты.

Если раз дошла до края,

Не поможет и цветная.

Вот такая, брат, гроза —

Кошке не смотри в глаза.

Позабудь об этой пичке —

Посмотри в мои чернички.

06.07.2020

Валерий Айрапетян:

Говорил Ричарду не раз: «Всегда имей при себе наличность!»

Не уважает нынче молодёжь нал, все заделались электрониками. Чик-клик – и пошёл. А общественные туалеты консервативны: как при Веспасиане брали монету, так и сейчас берут – и никакой тебе цифровизации с инновацией.

Плескаться в природных водоёмах люблю, но к купанию в городской нашей великой речке тянет не особо. Кажется мне, будто тысячи канализационных труб несут свои зеленоватые пенистые потоки нечистот, выделенные городом-шестимиллионником, и сбрасывают их в Неву. От одной этой мысли у меня начинает чесаться спина. Знаю, что так было раньше, а сейчас работают могучие очистные станции, на которых очищенную от нечистот воду, перед тем как слить в залив, проверяют чувствительными к грязи раками да улитками. Но всё равно сидит во мне какое-то предубеждение.

Человек я, в общем-то, не брезгливый: под руководством профессора выпиливал и вырезал в морге из неопознанных человеческих тел анатомические препараты для обучения студентов; вычищал вручную у старого паралитика, из атонического его кишечника, шестидневный фекальный завал, когда никто из медсестёр не решился на эту процедуру; без перчаток пальпировал края детских сифилитических язв (одно из самых страшных отделений, в котором пришлось побывать), а после только протирал пальцы полотенцем, смоченным в хлоргексидине.

А вот купаться в городских водоёмах не могу. Возможно, говорит во мне след детской травмы, душевного подвывиха. Быть может, виной всему этот случай.

Как-то раз летом восьмилетний Андрей, мой русский сосед по бакинскому дому, уговорил меня, шестилетку, спуститься в карьер и искупаться в карьерном озере, имевшем при взгляде сверху вид ярко-жёлтой кляксы. Карьер начинался сразу за огромным мусорным полем, передний край которого тянулся вдоль трамвайных рельсов и примыкал к остановке общественного транспорта. Пассажиры трамвая номер «3» вместе с билетом получали замечательную возможность полюбоваться заоконным пейзажем, а ожидавшие транспорт – насладиться ароматами томящейся под знойным бакинским солнцем гигантской мусорной кучи. Бесстрашные крысы размером с котов выныривали из мусорных волн, блистая жирными спинами, точно дельфины. Андрей вёл меня через мусорку какими-то секретными тропами, после мы долго спускались и, наконец, дошли до водоёма.

Это была большая лужа, из которой торчали остовы каких-то сломанных ржавых механизмов, а на ядовито-жёлтой поверхности покачивался щедро рассыпанный горох бараньего кала. Я полез в воду вслед за Андреем. Вода ужасно воняла, но отступить я не мог. И даже нырнул. Чёрт меня дёрнул открыть под водой глаза. Итог этому купанию подвёл страшный гнойный конъюнктивит, поразивший оба глаза, долго и мучительно потом леченный родителями.

В Ленобласти купаюсь в торфяных озерцах, в Ладоге, на дальних пляжах Финского залива. Неделю назад думал искупаться в одном из токсовских озёр, но работник