Время повзрослеть - Джеми Аттенберг

— Меня не волнует, что кто-то рассматривал меня как женщину, если меня запомнили, — ответила она. — В любом случае я никому не доверяю.

— Я тоже, — согласилась я.

Мы выпили еще и начали рассказывать друг другу секреты о том, что с нами делали мужчины, — обо всех этих ужасных вещах. Поскольку я старше, опыта у меня куда больше, но у Нины дополнительный бонус — она кореянка. У нас в стране существует фетишизация людей, принадлежащих к азиатской расе, — то, с чем мне, среднестатистической еврейке, никогда не приходилось сталкиваться. Она поделилась со мной парой историй: мерзкие учителя старших классов, мерзкие преподаватели в колледже, мерзкие мерзости.

— Меня никто так не преследовал в метро, — заметила я.

— Случается примерно раз в неделю.

Нина снова проверила телефон и вздохнула: ее настоящие желания оставались неудовлетворенными.

Я рассказала ей о мужчинах, бывавших у нас дома после смерти отца. Мама часто приглашала к нам общественных активистов, по совместительству наркоманов. Некоторые заставляли меня сидеть у них на коленях, и я чувствовала, как у них встает член.

— Вот так я получала свою долю внимания, хотела я этого или нет, — подытожила я. — Это всегда оставалось тайной между мной и ими.

— Они когда-нибудь засовывали его в тебя? — спросила она.

— Я всегда надевала брюки на домашние вечеринки, — ответила я.

Еще один бокал — и мы рассказываем друг другу истории об изнасилованиях. Почти у каждой знакомой мне женщины такая есть. Если бы мне давали никель каждый раз, когда мне рассказывали подобную историю, я могла бы купить огромную плюшевую подушку, в которую выплакала бы все свои слезы. Почти изнасилование, свидание с изнасилованием, изнасилование с изнасилованием: все это, по сути, одно и то же. Почти — это уже изнасилование. Как-то подруга на одном дыхании рассказала мне в красках историю о пьяном мужчине, от которого ей пришлось отбиваться на вечеринке. Он разорвал ей платье, исцарапал лицо, сжимал горло. Все закончилось тем, что она двинула ему в глаз, но — и она постоянно повторяла это — он ее так и не трахнул. «Слава богу, ничего не произошло», — сказала она мне. Я уставилась на нее, а потом медленно произнесла: «Да. Слава богу».

У Нины завибрировал телефон, она посмотрела на него, пролистала текст и с раздражением вздохнула:

— Плевать.

— Правильно, — согласилась я, и мы чокнулись бокалами. Я еще раз сказала, что она сделала отличную презентацию.

— Точно? — переспросила она.

— Точно.

— Ты же меня не обманываешь, правда?

— Нина, я здесь не для того, чтобы тебя обманывать, — заверила ее я. — Я здесь, чтобы быть тебе подругой.

— Сестрой, — уточнила она.

— Именно, сестрой.

Три бокала — и уже пять часов, бар начал наполняться людьми. Нина пролила немного коктейля на платье. Жидкость прозрачная, и ничего не видно, но ее это все равно вывело из равновесия, она схватила кошелек и прошествовала в другой конец зала, в конце концов попала на кухню, где ее развернул официант, указав нужное направление. Я наблюдала за этой сценой, тихонько посмеиваясь. Ох уж эта Нина и ее маленькое обтягивающее платье.

Потом прямо передо мной завибрировал ее телефон; я заглянула в него, потому что была пьяна и мне хотелось узнать, что происходит в ее жизни, о чем она мне не рассказала. Я увидела сообщение от Брайса: он писал, как он рад, что она все-таки купила это платье; потом еще одно — о том, как соблазнительно она в нем выглядела, и еще одно, где говорилось, как бы он хотел снять с нее это платье, потом — просьба увидеться с ним в семь часов вечера и, наконец, последнее — с указанием конкретных оральных желаний, как активных, так и пассивных.

— Ох! — только и смогла сказать себе я.

Нет нужды бросаться с обрыва в океан в поисках смерти, ведь каждый день меня подстерегает маленькая смерть, и все, что для этого нужно, — проснуться и выйти за дверь.

Мы встретились во дворике кафе возле ее лофта. Сквозь узкие деревянные балки в самодельной крыше пробивались солнечные лучи. Сверху свисали лоснящиеся виноградные лозы со зреющими зелеными ягодами, крохотными, как соски. Индиго казалась слишком худой, словно тростинка, ее сочное послеродовое цветение уже поблекло. На ней был шарф из серого блестящего шелка-сырца и ниспадающее свободными складками черное платье с отделкой из кристаллов по линии бюста и подолу. Таков ее способ выражения скорби.

— Расскажи мне все, — потребовала я.

Тодд, ее муж, переехал в служебную квартиру неподалеку от места работы.

— Начнем с того, что он и так не часто бывал дома, — сказала Индиго.

— Бедный маленький Эфраим. — Я взглянула на ребенка, сидящего на детском стульчике рядом с ней. — Должно быть, скучает по папочке.

— Нельзя скучать по тому, чего уже нет, — отрезала она.

Ее мать вылетела из Тринидада сразу же, как только обо всем узнала, и, пока мы разговаривали, убиралась в доме.

— Она уволила горничную, — сообщила Индиго. — Теперь мне от нее не избавиться.

Она сделала глубокий медитативный вдох, и я уже ждала, что она скажет нечто разумное, спокойное или умиротворяющее, но она произнесла:

— Не могу поверить, что застряну в доме со своей матерью на ближайшие восемнадцать лет.

— Не думала, что такое может произойти.

Я представляла себе совсем иной конец этих отношений. Возможно, и развод, но спустя лет десять, в течение которых у них родился бы еще один ребенок, а то и два. У нас есть какие-то ожидания в отношении друзей. Я думала, она исчезла навсегда, растворившись в мире подгузников и пеленок, как остальные мои друзья, у которых есть дети: Мириам, которая перебралась в Коннектикут с Говардом и близнецами (Коннектикут — отличное место для разложения); Питер и Гленн, которые переехали в пригород Вашингтона из-за работы Гленна, но еще и потому, что это место больше подходит для воспитания их приемной дочери-китаянки Кассандры; или Пэм, милая Пэм, которая никуда не переехала, так и осталась в своей старой квартире в Астории, но просто исчезла, выбыла, как солдат, который сдался в самом начале войны.

Мне всегда доставляло удовольствие смотреть на Индиго со стороны — созерцать ее, как закат в зеркале заднего вида после долгого дня, проведенного в дороге. Меня восхищала красота ее жизни, смелые краски неба вокруг нее. Она всегда выглядела отдохнувшей и свежей. У нее был муж, молодой муж, который ее любил. В ее квартире — огромные окна, при этом с улицы не доносилось ни звука. Мне нравилось знать о том, что такая жизнь существует, пусть и не для меня.

Принесли чай, но ни одна из нас к нему не прикоснулась.

Женаты они были недолго, всего два года. И с самого начала Тодд вечно отсутствовал дома. Он не стал проводить на работе меньше времени, фактически даже больше. Работал он на Уолл-стрит, откуда можно было дойти пешком до их лофта в Трайбеке, но, несмотря на это, казалось, он всегда возвращался домой на такси. Откуда же он приезжал и как проводил время? До рождения ребенка они вместе обедали, а потом выходили в город, после рождения ребенка она оставалась дома одна. Как же они дошли до такого разобщения? Неужели он не любил ребенка? Не хотел его видеть? Был ли сын ему дорог? Это ведь его ребенок, пусть посмотрит на него, она родила сына для него, вот он — воплощение ее любви к нему, дар, ребенок — дар. Она неустанно предлагала ему взять ребенка на руки.