Время повзрослеть - Джеми Аттенберг

— Делаю чистку, — пояснила она. — Хочу, чтобы исчезли все токсины.

— Я тоже. Дай мне чуть-чуть.

Она выдавила еще несколько капель мне в чашку. Мы обе сделали по глотку и сидели, очищаясь.

— Как ты вообще? — спросила она.

— Как обычно. Кроме того, что мне уже сорок.

— Не может быть.

— Время не остановишь.

Больше я не рассказала ей ни о чем, что происходило в моей жизни. Ни о свиданиях, на которые ходила, ни о работе, которую ненавидела, каждый день пребывания на которой разрушал мою душу, ни о том, какой грустный голос у брата в трубке в последнее время, ни о том, как я слишком часто думала о своем умершем отце или как скучала по матери, которая уже ни за что не вернется в Нью-Йорк. Вроде бы и стоило рассказать ей обо всем этом, но показалось правильным хоть на секунду оставить мысли о собственном дерьме, и мне не хотелось ее утомлять. Если бы я рассказала ей обо всех этих маленьких трагедиях, они существовали бы в еще одном царстве — царстве Индиго. Но сегодняшний день был посвящен не мне, а ей.

Вместо этого я рассказала ей о выставке, которую недавно посещала в небольшой галерее в Челси. Картины отличались грубоватой красотой. Цвета казались природными. Художник, написавший их, родился и вырос в Луизиане, жил на ферме с семьей и изображал окрестные болота. Я уловила посыл автора. Он вел речь о том, как каждый день в течение года на закате путешествовал в небольшой моторной лодке по этим болотам, и они вдохновляли его больше, чем что-либо на земле. Не люди, не политика, не войны, не любовь, не деньги, не жизнь или смерть. Только кипарисы, болотная вода, персикового цвета небо и временами угрожающий взмах хвоста аллигатора.

Я была ошарашена, когда Индиго внезапно охнула. Я спросила, все ли с ней в порядке, на что она ответила:

— Впервые за долгое время я мысленно очутилась в другом месте. Я отлучилась и вернулась назад.

— А что с медитацией? — спросила я.

— Она не помогает. Не могу выбраться из собственной головы. Ты знаешь, каково это, когда не можешь выбраться? — Я кивнула. — Я застряла там. Вплоть до этого самого момента.

Ее дыхание выровнялось.

— Как здорово сбежать от всего этого на какое-то время, — добавила она. — Спасибо.

Я взяла ее за руку и подумала: вот что мы можем сделать друг для друга. Наконец это получилось.

На дворе 2003 год, я переехала в собственную квартиру, мне под тридцать, и я впервые живу одна в Нью-Йорке. Сначала я жила с родителями и братом, потом только с родителями, а еще позже — только с мамой, и когда я поступила в Хантерский колледж, я продолжала жить с ней в целях экономии. Теперь у меня как будто появилась возможность начать все заново: завести новых друзей, построить другую жизнь, двигаться в ином направлении. Я оставалась в том же городе, но новая квартира находилась достаточно далеко от старой, так что, казалось, я пребывала в совсем другом месте. Там Бруклин, здесь Верхний Вест-Сайд, дома разделены рекой. Каждое утро я просыпалась, потягивалась и ощущала себя на пару дюймов выше, ведь, разумеется, я была уже почти взрослым человеком.

Я подружилась с Кевином; он жил в такой же квартире, но этажом выше. Рано утром по воскресеньям он слушал соул на полной громкости, басы пробивались сквозь потолок и будили меня, так что через пару недель я поднялась наверх, постучалась в его дверь и попросила приглушить звук. Он пек оладьи с черникой, на нем были шорты для бега, а футболка отсутствовала. Полуобнаженным он выглядел очень даже неплохо — не качок, просто в хорошей форме, подтянутый, как будто его плоть подогнана под очертания костей. Он извинился, надел футболку, предложил мне оладьи — так мы и подружились.

В основном мы виделись по воскресеньям. Иногда он звал меня к себе на завтрак, иногда днем я стучалась в его дверь и спрашивала, чем он занят, или оставляла записку, в которой сообщала, что купила бутылку вина и приглашаю его к себе полюбоваться закатом. Я старалась, чтобы это не выглядело романтично. Я старалась быть его приятельницей. Я старалась построить такие отношения с мужчиной, при которых мне не пришлось бы заниматься с ним сексом, а потом испоганить все.

Нам нравилось разговаривать друг с другом. Он работал адвокатом по налоговым делам: звучит скучно, но он был мастером своего дела, обожал его, имел серьезных и важных клиентов. Еще он мечтал покупать дома, делать в них ремонт и сразу продавать, но он хотел заниматься этим в Филадельфии, потому что ему там нравилось и он считал, что местный рынок лучше подходил для реализации его замыслов. Я никогда не задумывалась о подобных вещах, но благодаря ему все это казалось интересным. Было здорово находиться рядом с человеком, у которого есть настоящие мечты и надежды и особый путь их воплощения.

Мы начали сближаться. Он стал для меня тем другом, с которым можно распить виски или вино воскресным вечером. Я уже ждала встреч с ним. Иногда мы гуляли вдоль набережной. Когда он напивался в хлам, он начинал рассказывать, что ему больше всего нравится в женщинах. Он любил их запах. Для него все решали феромоны. «Меня даже духи не волнуют, хотя мне нравится их аромат. Все дело в том основном запахе женщины, который источает их кожа. Он сводит меня с ума», — говорил Кевин, хотя сам пользовался хорошим одеколоном. Если ему нравился запах женщины, он хотел воздать ей должное. Что-то вроде: «Спасибо за то, что ты так хорошо пахнешь, я это уважаю и восторгаюсь этим, поэтому позволь отблагодарить тебя».

Какое-то время я думала, что люблю его или по крайней мере могла бы его полюбить, пока он однажды не обмолвился, что никогда не приведет в дом своей матери белую женщину, точнее, приведет только черную. Он жаловался на свою мать, которая пыталась его сосватать, звала с собой в церковь, чтобы познакомить с девушками, в то время как воскресные дни созданы для утренней пробежки и черничных оладий. Но его холостяцкий образ жизни расстраивал ее. По его словам, она спрашивала, какую черную девушку он хочет: тощую или толстую, какая черная девушка ему нужна? Так что мне пришлось как бы позабыть о любви к нему: ведь как ни работай над собой, я навсегда останусь белой, да к тому же еще еврейкой.

А потом он завел девушку по имени Селеста, просто изумительную. С модельной внешностью, гладкой желто-коричневой кожей, шести футов ростом, с длинными изящными ногами (очевидно, правильный ответ на вопрос его матери звучал бы так: «Тощая черная девушка»). Меня поражала ее привлекательность. Так держать, Кевин! Хотелось хлопнуть его по ладони. Я определенно не могла соперничать с такими девушками, как Селеста. Хочу сказать, что со мной было все в порядке, я отлично выглядела, у меня была большая грудь, тончайшая талия, красивые бедра — округлые, но узкие, — россыпь кудрей, ухоженные брови, румяные щеки, я носила все черное, имела имидж крутой и умной девушки, колючей и в то же время мягкой. Я не отличалась необыкновенной красотой, но, внимательно присмотревшись, мне можно было поставить балл «выше среднего». Я жила своей жизнью, но всегда видела, как они возвращались с пробежки в спортивной одежде. Ее волосы были заплетены в две прелестные косы, они оба были мокрые от пота, счастливые и влюбленные, и в глубине души я знала, что я уж точно не отправилась бы вместе с ним на пробежку. Так что я не только была белой, но еще и ни капельки не вписывалась в его идеал. Из этого ничего не вышло бы.