Казачий алтарь - Владимир Павлович Бутенко

пфеннигов в день; вместе с поляками нанимался на сезонные работы в бюргерские хозяйства, довольный тем, что хоть кормили. Под Касселем объезжал бербековских лошадей на конезаводе, пока весной тридцать первого года они, заражённые токсическим малокровием, не были переданы Польше в счёт репарации.

Впоследствии, по милости одного из ветеринаров, Павел устроился на конный завод рейхсвера, поставлявший лошадей для германской армии. Там и услышал о Гитлере и столкнулся с нацистами. Конюха из «русских» уволили безо всякого повода. И сколько ни ходил Павел на биржу труда в Мюнхене, на сумрачную Талькирхенштрассе, так и не смог подыскать работу. К иностранцам в Третьем рейхе относились недружелюбно. Оставалось последний выход: прибиваться к российским эмигрантам. С этим намерением он и очутился в Берлине, разыскал Василия Лучникова, обязанного ему спасением жизни в бою под Лихой. Сотник был близок к высшим кругам казачества, членам «Общества бывших офицеров лейб-гвардии казачьего полка».

Всевозможные и разнокалиберные союзы, комитеты, организации участников белого движения в конце тридцатых с новым подъёмом приступили к подготовке враждебных акций против СССР. Эмигрантами интересовались, как возможными помощниками, службы СС и СД.

Павел Шаганов был представлен сотником самому атаману Краснову, чьи книги расходились по Европе миллионными тиражами, и который проживал в Германии ещё с тридцать шестого года. Короткая беседа с престарелым генералом, ставшим для казачьих изгоев столпом и несомненным авторитетом, произвела на Павла впечатление неизгладимое. Пётр Николаевич расспросил бывшего есаула о службе, о боях, в которых участвовал. Сняв пенсне и огладив рукой морщинистую щёку, напомнил, что нельзя ни на минуту забывать об офицерском долге: о спасении родной земли, попранной коммунистами. Ради этого следует идти на сближение с любыми антибольшевистскими силами. Жизнь на чужбине ничего не стоит, она обретает значение лишь на земле отцов. Узнав о намерении есаула вступить в боевое казачье формирование, пообещал споспешествовать этому.

Грянула Вторая мировая…

14

Весть о кончине наказного атамана Донского казачьего войска генерал-лейтенанта Граббе застала Павла Шаганова в Берлине, где он находился по заданию центрального бюро «Казачьего национально-освободительного движения».

С пражского экспресса есаул направился на набережную Тирпицуфер, в главное управление абвера. Завербованный год назад этой службой, Шаганов был всё же отчислен из диверсионного центра Квенцгут по состоянию здоровья. Но взяв во внимание ненависть к большевизму и способности к агентурной работе, второй отдел абвера счёл полезным использовать казачьего офицера в Чехии, среди белоэмигрантов.

Предоставив информацию о «КНОД», Шаганов согласовал с капитаном Лемпулем свои дальнейшие действия. Капитан, невысокий светлоглазый ариец, хмурясь, прочёл воинственную писанину агента, задал уточняющие вопросы. Желание Шаганова выехать в Казакию для выполнения директив центрального бюро воспринял с подозрительной усмешкой. Абвер уже отрабатывал операции с посылкой в оккупированные районы генералов П. Краснова, Шкуро и князя Султан-Гирея Клыча. Однако на агенте, мелкой сошке, можно было выверить некоторые варианты.

Шаганов назвал маршрут: Новочеркасск — Екатеринодар — Ставрополь — Пятигорск. Капитан дал согласие. Но предупредил о сложностях вовлечения казаков в германскую армию. Руководство вермахта пока не считает необходимым применять на Восточном фронте самостоятельные казачьи части. Наиболее целесообразным, что подтвердилось в боях, является использование смешанных немецко-казачьих легионов.

В воскресенье, 9-го августа, в берлинской церкви Святого Владимира состоялась божественная литургия и панихида по атаману Граббе.

День выдался сереньким и душным.

Не только у иконостаса, но и в притворе зёрнышку негде упасть. На многих прихожанах — казачья форма донцов, терцев, кубанцев. Благостный дух воска, ладана смешан с запахами взопревшего сукна, нафталина, сапожной и ремённой кожи, каракуля, дешёвой ваксы. Бас дьякона гремит с распевной дрожью, скорбяще. В бликовом озарении свеч — дружные взмахи рук, творящих крестные знамения.

Молился и Павел Шаганов, просил Господа спасти его и помиловать, и волей Всевышней вернуть на отчую землю. Рослый, с крепким развалом плеч, он невольно обращал на себя взгляды статной фигурой и выправкой. Синеватые глаза под изломом бровей, щетинистые чёрные волосы, смуглота, крупный, с горбинкой, нос, срезанная подкова усов — всё выказывало в нём казачью породу. Он стоял рядом с Василием Лучниковым, которого случайно встретил у церкви. За плотными рядами молящихся разглядеть генералитет было невозможно, хотя наверняка здесь были и Краснов, и Макаров, и войсковой старшина Зарецкий. Царские врата просматривались наполовину. Но Павел видел, как из алтаря выходил в золочёной ризе священник — осанистый, тонколицый старец, как мерно покачивалась в его руке воскуренная кадильница.

— Упоко-ой, Гос-по-ди, новопреставленного Ра-ба твоего Миха-а-и-ила-а, — забирал вверх мощный голосина, пробегая по толпе трепетной волной. На хорах с дивной страстно-лёгкой слаженностью подхватывали его слова певчие. И содрогались души казаков, теплели в печали и несказанной, очищающей благодати.

В последние месяцы Павлу Тихоновичу редко приходилось посещать богослужения, мешала напряжённая работа и поездки, но о Спасителе он не забывал никогда. Сейчас же, после ночной попойки с соседом по гостинице, он чувствовал себя разбитым. На лик Христа взирал с непонятным беспокойством. Почему-то раздражали теснота и позолота иконостаса. И, казалось, взор Иисуса с верхней иконы был устремлён именно на него. Павел отклонил голову, но ощущение, что стоит пред Всевидящим Оком, не пропало. Он торопливо шептал «Отче наш», «Верую…», а в странно раздвоенном сознании промелькивала мысль, что молится, проговаривает эти бессмертные слова кто-то иной. «Господи, — прервав молитву, воззвал Павел. — Ты один знаешь, сколько пришлось мне пережить. Моя вера в Тебя крепка и нерушима. Ты спасал меня, грешника, и наказывал. И ни разу я не возроптал! Почему же теперь лишился покоя и невзлюбил самого себя? Оттого, что служу у немцев? Но я делаю это ради того, чтобы вернуться в Россию. Как и множество казаков. Нам бы только добраться домой, очистить станицы от большевиков…»

Но и обращение к Спасителю, этот искренний душевный выплеск здесь, в храме, канул, точно в пустоту. Какое-то подспудное чувство вещало, что нет ему благословения Божьего, и не дождётся он умиротворения духа…

Павел перевёл глаза на своего давнего знакомца. Лучников крестился по-особенному. Клюнув сложенными в щепотку пальцами лоб, он плавно опускал руку до пояса, затем столь же неспешно заносил её к правому плечу и — рывком — к другому. Во всей его коренастой фигуре, в строго окаменевшем курносом лице, с полуприкрытыми глазами, была та сокровенная отрешённость, которая охватывает в церкви людей истинно верующих. Василий уловил взгляд.

— Что с тобой? — спросил он Павла, глянув искоса. — Бледный, как стена. Выйди.

На паперти Павел глубоко и жадно вдыхал свежесть резеды, веющей с клумбы, подставлял лицо ветерку, ожидая,