Казачий алтарь - Владимир Павлович Бутенко

навек помнит запах полыни.

Не расстанется с ним,

Даже если стал домом — Париж.

Купы тонких ракит.

Васильковых равнин ветер синий.

И летящий над крышей,

Апрельский ликующий стриж…

Это — детство моё.

Это — праздник рождественской сказки.

Он повсюду со мной,

Как погнутая шашка и честь…

Господа эмигранты,

Промчимся Новочеркасском!

Тем, которого нет.

Тем, который в сердцах наших — есть.

Татьяна тревожно подалась вперёд, вглядываясь в лицо гостя. И вдруг вспыхнула! Она узнала его… Было это в начале двадцатых. В номере дешёвой гостиницы её бил пьяный клиент. Услышав плач и крик по-русски, дверь вышиб плечистый мужчина с приметным шрамом на щеке. И кулаками выпроводил обидчика вон. Затем, застегнув китель на все пуговицы, выпил за здоровье «сударыни» предложенный ею стакан коньяка и откланялся, щёлкнув сапогами…

Лучников слушал, ладонью прикрыв глаза. Павел снисходительно молчал, но подавить окатившее душу волнение не смог. Почему-то с горечью осознал, какой бездомной и одинокой сложилась жизнь. Ни детей, ни любящего человека рядом. Ни родины. Ни прежнего Бога. И впереди — смертная безысходность. «Обратно из Казакии мне возврата нет, — с болезненной ясностью решил он. — Не поднимутся станичники — застрелюсь. На луговине, где со Стёпой купались…»

Кто по крови казак,

Тот суровою памятью крепок.

Не простит тех вовек,

Кто станицы родные терзал!

Снятся мне до сих пор

Закубанские мёртвые степи

И чужой пароход,

Что от красной Голгофы спасал…

Это — наша судьба.

Уж она измениться не может.

Как коня напоить

Из замёрзшего Дона — нельзя!

Господа эмигранты,

Утешимся милостью Божьей,

Ведь донская волна

Солона,

Как казачья слеза…

Струны погасли. Сотник откровенно хлюпнул носом. Татьяна, забывчиво пощипывая на кофте пуговичку, вымолвила:

— Браво. И предположить не могла, как вы поёте…

— Однако утешение слабое, — наперекор бросил Павел. — Плакать, господа, ещё рано!

Татьяна метнула на него раздражённый взгляд.

Допили. Расцеловались с обаятельной хозяйкой и хмельным, мокроглазым Василием. Он на прощанье начал было «гутарить», пересыпать речь донскими словами. Но звучали здесь, в Берлине, они вычурно, сиротливо.

В подворотне дома, когда спустились по лестнице, Силаев неожиданно спросил:

— Ты давно их знаешь?

— С Васькой был в одной сотне… А жену увидел впервые.

— Вспомнил я, вспомнил, где встречал её.

— Где же?

— А этого я даже Господу Богу не скажу!

На трамвайной остановке, у метрополитена, Силаеву нужно было выходить. Он бросил ремённую петлю над головой и подступил к дверям. Снова оглядев его непотребное одеяние, Павел жёстко спросил:

— Решил окончательно? Воевать отказываешься?

— Да, братец. Опять надевать форму? Громко, как ты, скрипеть сапогами? Козырять фашистам? Уволь!

— Чем же будешь жить?

— Бестактный вопрос. Улицы буду подметать!

— Дать денег? Я твой должник.

— Покорно благодарствую. Прощай.

Силаев соскочил на мостовую. Зашагал не оглядываясь. «Подлец. Предатель. Пьяница», — сгоряча подумал Павел. Но вскоре осадил себя. Возможно, этот бродяга знал нечто важное, главное в жизни, что ему, Павлу, было неведомо или недоступно…

15

Запись в дневнике Клауса фон Хорста, офицера штаба оперативного руководства вермахта.

«Ставка «Верфольф». 22 августа 1942 г.

Одиннадцать дней назад я был срочно вызван в Винницу, в управление кадров, к генералу фон Бургсдорфу. Он объявил, что по рекомендации Гильденфельда я назначаюсь офицером по особым поручениям при генерале Йодле, так как штаб оперативного руководства нуждается в молодых, инициативных сотрудниках, имеющих боевой опыт. В тот же день меня принял сам начальник штаба. Йодлю чуть больше пятидесяти. Даже в манере говорить чувствуется огромный интеллект, прозорливость. Немногословен, точен, беседовал со мной доверительно. Затем у карты дал мне первое самостоятельное задание. Самолётом я добрался до Харькова, а на другой день опять же самолётом прилетел в Ворошиловск (Ставрополь), куда только что перевели штаб группы армий «А». Автомобилем через Пятигорск доехал до горных перевалов! Мне было доверено тщательнейшим образом выяснить состояние, боеспособность и оперативные возможности 49-го горно-стрелкового корпуса и особенности тактической обстановки на Кавказском фронте в полосе наступления егерей. Дважды попадал под обстрел, когда поднимался к перевалам Хотю-Тау и Чинер-Азау.

Вчера вернулся в ставку одним самолётом с генералом Конрадом, командующим корпусом. Прежде чем фюрер принял его с докладом, я успел вкратце доложить Йодлю о проделанной мною работе. И всю ночь не смыкал глаз, готовя подробный рапорт. Утром снова несколько минут беседовал с начальником штаба. А незадолго до полудня я имел честь быть приглашённым Йодлем на совещание к фюреру!

Не без душевного трепета вошёл я вслед за генералом в штабной барак Гитлера! Он, сгорбившись, опершись локтями о край стола, сидел на железном кресле спиной к окну. Лицо показалось мне усталым, бледным. Майор Энгель, адъютант фюрера, с которым я живу по соседству, жаловался, что вождя мучает бессонница. Появление Йодля вызвало у фюрера оживление. Я стал возле стены, рядом с полковником люфтваффе.

— Что у Сталинграда? — сразу же спросил Гитлер.

Генерал ответил сдержанно, хотя и не смог скрыть короткой улыбки.

— Мой фюрер, вести весьма обнадёживающие.

Гитлер жестом пригласил генерала к большой карте, разостланной на столе. И весь обратился в слух.

— Мой фюрер, подразделения 4-ой танковой армии вчера вклинились через Тундутово на 15 километров в стыке 64-ой и 57-ой армий неприятеля. Возможность прорыва к Волге южнее города вполне реальна. — Йодль, обладающий феноменальной памятью, показал на карте направление атаки. — Успешные бои продолжаются также севернее Сталинграда, в полосе обороны 62-ой армии противника. Русские, как доложил Паулюс, пятятся к Волге. Вот здесь, на линии Ерзовка — Рынок. Это фактически уже на волжском берегу.

Гитлер прошёлся вдоль стола, прищёлкнул пальцами и воскликнул:

— Как только Паулюс возьмёт Сталинград, он станет фельдмаршалом! Он заслуживает этого. Вот в ком истинный тевтонский дух!

Часто дыша, фюрер быстрей заходил по бараку и невзначай ожесточился:

— Танки должны с ходу ворваться в город! Никаких промедлений!

Йодль послушно кивнул. И напряжённо выпрямился, так как вождь повысил голос.

— Я уже говорил с Герингом и Рихтгофеном. Они знают. Бомбардировщики должны до этого стереть весь город с лица земли! Сжечь! Камни должны гореть! Последний натиск — и русские сломаются!

— Полагаю, что в ближайшие дни