Казачий алтарь - Владимир Павлович Бутенко

когда успокоится сердце. Затем тщательно вытер вспотевший лоб платочком.

На ступенях так же, как в храме, было многолюдно. Вязались случайные разговоры.

— Да, был атаман милостью Божьей. Всегда подтянутый. Аккуратный, — сокрушался усатый, вёрткий господин в котелке. — Образованнейший человек. Ах, какая потеря…

— А где же его последний приют? — спросил кто-то.

— Вероятно, в Париже, где он жил, — отозвался другой, морщинистый, в купеческой поддёвке. — Я знавал его по Новочеркасску. И был представлен графу как углепромышленник.

— Заметьте, Михаил Николаевич был яг’гостным монаг’хистом, — вплёлся картавый голосок. — Ог’гомная ут’гата для матушки-Госсии!

— Господа, я слушал утренние радионовости, — с воодушевлением объявил носатый старик в мешковатом мундире. — Немцами взят Армавир. Бои уже на подступах к Царицыну!

На краю церковного крыльца торчал какой-то бродяга в потёртом пиджаке, в надтреснутых по шву брюках. Скошенная на глаза мятая шляпа не позволяла разглядеть лицо. И лишь когда тот повернулся боком, Павел узнал Силаева по шраму на щеке.

— Владимир! Какими судьбами?

— Гм, угадал… Впрочем, я тебя заметил первым, — признался ротмистр, старый знакомый по Констанце и Белграду. — Ты мало изменился. А я… Видишь, какой презентабельный вид?

— Ты здесь живёшь? Или по делу?

— Безработен. Яко наг, яко благ.

— Ты же кадровый офицер. Формируются казачьи части. Я могу помочь…

Подоспел Лучников. Важно, с чувством исполненного долга, надел фуражку, придавив начёсанные с висков на плешь рыжеватые пряди. Павел представил их друг другу.

В метрополитене на Шаганова и Лучникова, на их казачью форму, берлинцы неприязненно пялились. Поэтому говорили по-немецки. Ротмистр, напротив, преувеличенно громко вёл разговор на родном языке.

Трамваем добрались до окраины. Купили три бутылки шнапса и бутылочку го-сотерна.

Улица-коридор с гулкой брусчаткой. Ни деревца. Дома — впритык. На первых этажах — стеклянные, в бумажных наклейках, витрины магазинчиков, вывески контор, пивбаров, мастерских. Выше — жилые помещения. Крутые скаты черепичных кровель. В некоторых окнах — портреты Гитлера.

Дверь открыла хозяйка. Зачёсанные на прямой пробор тёмные волосы, синяя кофточка с белым бантом, длинная юбка, давно вышедшая из моды, придавали ей ту прелестность и домовитость, которыми прежде отличались русские интеллигентки. Тотчас угадав соотечественников, с милой простотой улыбнулась:

— Проходите, проходите в комнаты.

Коридорчик был темноват и узок. Идущий последним, Силаев приостановился. Стукнул разношенными туфлями и с потешно-игривым поклоном поцеловал хозяйке руку.

— Владимир. Сын дворянина Силаева.

— Татьяна, — смущённо вспыхнула она, и тоном светской дамы, чуточку неуместным, но радостным — мужу: — Василий, будь добр, займи гостей.

Обстановка двух комнатушек, снимаемых Лучниковыми, выглядела предельно скромно. Два стола, диван, платяной шкаф, венские стулья. На бледно-жёлтых обоях — фотографии в рамочках. Узорчатый рязанский коврик да старинная иконка в углу — вот всё, что напоминало о родине…

Помянули атамана Граббе. С ходу — по второй, за встречу.

Шнапс разогрел. Силаев, сперва скрывавший неловкость за шутливой развязанностью, обрёл уверенность. Поймав заинтересованный взгляд Татьяны, твёрдо сказал:

— Я где-то встречал вас.

— Вероятно, в Петербурге? Мы жили на Фонтанке.

— Нет, я бывал в столице редко. Коренной москвич… Пожалуй, где-то на путях-перепутьях.

— Наш эмигрантский рой разлетелся по всему белу свету, — уклончиво заметила Татьяна.

— Близок час, когда полетит обратно, — подхватил муж. — Судьба большевистской сволочи предрешена. Новый год будем встречать в России. Пить донское вино, закусывать чёрной икоркой…

— Вы оба — донцы. А мне отведать московской водки едва ли придётся, — усмехнулся Силаев.

— Почему же? Ты ещё сомневаешься в победе Германии? — с удивлением спросил Павел. — Немцы сметут деморализованные части Сталина в ближайшие недели. По всему южному фронту вермахт мощно наступает. У большевиков нет ни техники, ни даже патронов! Ты знаешь об этом?

— Да. Но мало доверяю подручным Геббельса. Бои идут на равнине, на оперативном просторе. Есть где разбежаться немецким гусеницам и колёсам. А когда танки упрутся в кавказские скалы, они станут всего лишь грудой металла. То же самое — Урал. Допускаю, что Гитлер завоюет европейскую часть. Но не более! Оборонные заводы Советов в Сибири. Людские ресурсы их велики. И, стало быть, война затянется.

С недобрым любопытством оглядел Павел отёчное, в багровых прожилках лицо ротмистра. Цвет кожи выдавал, что человек этот, в сущности, ему малоизвестный, пьёт часто и помногу. И только прямая спина да жёсткая складка губ остались от того щеголеватого офицера, который, по рассказам очевидцев, собственноручно расстреливал подчинённых за мародёрство…

— Владимир Константинович, ты судишь о Восточном фронте, как врангелевский ротмистр. Со стороны, — заключил Павел. — А мы с Лучниковым — люди, напрямую связанные с нынешней войной. Я служу в Пражском бюро, он — при рейхсминистерстве…

— Которое возглавляет Розенберг, — с издёвкой досказал Силаев.

— Пусть так. Но иронии не принимаю. То, о чём мы мечтали в начале двадцатых, теперь становится реальностью. Казачьи полки готовы к походу против Советов! На Родину! Извини, но твой скепсис нелеп. Ты похож на ворчливого зрителя.

— И в отличие от других, не желаю участвовать в трагедийном фарсе, — поморщился Силаев и поднял рюмку: — За здоровье очаровательной хозяйки!

Офицеры встали. Выпили. Шумно сели. Татьяна одолела полный фужер белого французского вина и повеселела. Но сеточка морщин в подглазьях подсказала, что эта красивая брюнетка вовсе не молода, как подумалось Павлу в первые минуты. Что-то порочное мелькнуло в распахе пухлых губ.

— У вас есть дети? — невзначай поинтересовался гость.

— Моя дочь у мамы в Бордо, — проронила хозяйка, интонацией давая понять, что говорить об этом нежелательно.

— В Бордо? Я хорошо знаю этот город…

— Кстати, сейчас там Деникин, — с пренебрежением напомнил Лучников. — Совершенно устранился от борьбы с Советами. У-ди-ви-тельная метаморфоза! Нынче он мемуарист, историк. А прямо говоря — трус. Читал его «Очерки». Расплывчато, рыхло и слезоточиво. Как будто писал не боевой генерал, а Фомка-летописец.

— Зачем же так? — блеснул глазами Силаев и с видимым усилием сдержал себя. — Написано объективно и прекрасным языком. Впрочем, ему далеко до писательских лавров атамана Краснова. Слышал, что даже Бунин хвалил роман «С нами Бог». Так вот, не гневите Бога. Деникину в этом году семьдесят. И как знать, может, он окажется пророком. Сначала Красная Армия разгромит Гитлера, а затем свергнет большевиков. И вполне вероятно, что вы как раз и подрубите сук, на котором сидите…

— Не предполагал, ротмистр, что мы так разойдёмся