Вода в озере никогда не бывает сладкой - Джулия Каминито

горкой подарки в блестящей бумаге с бантиком на коробке. Дед Мороз – это чушь, он не имеет никакого отношения к Иисусу, его нарочно выдумали – таково мнение Антонии, и она придерживается его с тех пор, как мне исполнилось пять лет.

В начальной школе я притворялась, что верю, питалась фантазиями других детей, слушала их рассказы, им еще предстояло пережить потрясение, ведь нет никакого волшебства, за всем стоят взрослые, а я жила в своих грезах, хрупких, как пенопласт, старательно лгала, что верю в ложь.

Ужин заканчивается, я перехожу улицу и захожу в телефонную будку, опускаю монеты в прорезь. Слышатся долгие гудки, я надеюсь, что Мариано ответит, представляю, как он в одиночестве сидит на бабушкином бордовом диване с пачкой чипсов, буравит взглядом подоконник или олеандр во дворе.

– Алло? Мариано, это я.

– А… С Рождеством.

– И тебя, как ты вообще?

– Да нормально, спал.

– Почему не приехал?

– Антония опять бы начала беситься, она меня достала уже.

– И я тебя тоже достала?

– Нет, конечно, как папа?

– Сидит.

– Ты у нас теперь как камень, не прошибешь.

– А ты далекий, как Плутон.

– Зачем звонишь-то?

– Хотела кое-что спросить.

– Валяй.

– Парням нравится, когда трогаешь их и при этом сидишь сзади?

– Что за бред?

– Бред или не бред, ответь.

– Сидеть сзади, чтобы что?

– Чтобы трогать, нужно сзади сесть, так это делается?

– Нет, конечно, тебя что, кто-то заставлял так делать?

– Нет, просто интересно.

Заканчиваются деньги – заканчивается наша рождественская беседа. Я не успела упомянуть об этом и не нашла слов, чтобы сказать Мариано, что скучаю, что, кроме него, меня никто не понимает, никто не поднимается со мной по лестнице, волоча двухметрового розового медведя, никто не совершает ради меня бессмысленные и потому священные поступки.

Я возвращаюсь домой, погруженная в свои размышления, я уже далека от мыслей о рождественском куличе, который мы купили с десятипроцентной скидкой, об отце, который насыпал сахару в пакет и тряс им как погремушкой, но звук при этом глухой, как когда бросаешь мешок мусора на дорогу.

После похода в кино мы с Лучано продолжаем охмурять друг друга, строить глазки, сближаться, звонки на домашний теперь повторяются каждый вечер, правда, мне приходится просить Лучано перезвонить: если я зависаю на телефоне дольше пяти минут, мать жестом велит сворачиваться, потом жестом же показывает деньги, деньги, деньги, они кончаются, деньги, впустую потраченные деньги.

Мы не углубляемся в разные темы во время разговоров, обсуждаем одно и то же: его репетитора по английскому, проиграл он или выиграл в футбол, идет или нет с отцом смотреть матч на стадион, думала ли я о нем; конечно, отвечаю я, много думала, я каждый раз повторяю это «много», когда он спрашивает «сколько», потому что не могу представить себе что-то большее, чем «много», что идет после «много» – «очень много»? «Бесконечно»? «Космически бесконечно»?

– Я думала о тебе космически бесконечно, – говорю я ему, отрывая заусенцы.

С ним я не обсуждаю шероховатости нашей домашней жизни, не касаюсь вопросов бытия или других неудобных вопросов, сразу же перехожу к спискам вещей, которые есть у него и которых нет у меня, мне уже практически кажется, что они теперь и мои тоже, потому что эта хрупкая связь, неофициальная и тайная, может сделать меня частью его мира: по закону сообщающихся сосудов однажды богатство перельется через край, и я смогу вкусить его, я как нижний сосуд, что выжидающе смотрит вверх, раскрыв рот.

Самуэле сразу обозначил, что они с Лучано не друзья, что для него этот парень – пустое место; он подошел ко мне после урока латыни и высказал мне это на ушко, хоть я и не спрашивала его мнения. В ответ я только пожала плечами.

– И что с того? – спросила я, укладывая ручки в свой длинный розовый пенал.

Вне школы мы с Лучано видимся редко, иногда мне удается забежать в кафе, где он часами жует лакричные конфеты и обсуждает матчи, прошедшие и предстоящие, я сижу рядом и отвлеченно киваю. Потом под предлогом, что иду учиться к Марте, я отвоевываю еще несколько дней и в первый же отправляюсь домой к Лучано.

Мы вместе садимся на автобус, и я чувствую, как к рюкзаку и одежде липнут влажные, взволнованные взгляды других девушек: они догадались, что мы близки, и не могут уразуметь, почему Лучано встречается с кем-то вроде меня, рохлей, симпатичной, но не красоткой, у кого, может, водятся вши или кто носит дырявые колготки.

Особняк Лучано окружает живая изгородь из лавра, это первая такая изгородь в моей жизни, не в буквальном смысле, в символическом, я никогда раньше не думала ни о чем подобном, но теперь я мечтаю о том, чтобы у меня тоже была изгородь, так я могу поставить жесткие границы, отгородиться и защитить себя от взглядов.

Комната Лучано в цокольном этаже, но окна выходят на ту часть сада, которая ниже уровнем, чем сам коттедж, то есть это совсем не тот подвал, к какому я привыкла, не темный уголок, где воздух спертый, как в старых домах; это место в его семье называют «таверной», здесь у Лучано есть своя уборная и просторная гостиная, где стоит стол для игры в бильярд и для азартных игр, его комната в три раза больше моей; выясняется, что Лучано коллекционирует синие свитера от Ральфа Лорена, теперь он с придыханием демонстрирует их мне.

Мы тут же начинаем целоваться, его родителей нет дома, а даже если они вдруг вернутся, не станут ломиться в комнату сына и выяснять, где он, он живет так, будто уже взрослый, как будто работает адвокатом и с минуты на минуту отправится в круиз по Атлантическому океану, чтобы побывать на Северном полюсе.

Я никогда не спрашивала, встречается ли он с кем-то еще, не просила обозначить мое место, мою позицию в рейтинге, более четко обрисовать меня, не узнавала, какую музыку он слушает, какую жвачку любит больше, мятную или фруктовую, я знаю только, что у него есть куча одинаковых свитеров, что ему нравятся фильмы, где и хорошим, и плохим парням сворачивают шею, что он тщательно причесывается и делает укладку, чтобы кончики завивались кверху.

Чувствую его неявные, неловкие попытки потереться, прикоснуться ко мне и отодвигаюсь, сказав, что трогать его буду я, а мне его ласки не нужны; он не отвечает ни да, ни нет.

– Повернись спиной, – добавляю я, – не хочу смотреть тебе в лицо.

– В смысле? – спрашивает он, и я вспоминаю: осторожней с парнями, даже когда они говорят: «Доверься мне», даже если они как будто понимают, на