Самоубийство Пушкина. Том первый - Евгений Николаевич Гусляров

показаться поразительным и даже неправдоподобным. Но вот другой портрет — Тропинина. Здесь Пушкин изображён при всех своих кольцах. И опять необычайное изящество его руки подчеркивает здесь такой факт, что подарок графини Воронцовой, знаменитый перстень-«талисман», он вынужден был носить на большом пальце. «Маленькая рука к тому же указывает на человека гордого, способного на гнев, и не столь глупого, чтобы отказывать себе во всех земных радостях, и паче чаяния — в сладострастии», — так говорит старая гадательная книжица, и пусть она на этом закончит свои показания, поскольку выводит нас на какой-то уж слишком легкомысленный даже для такого исследования тон. К тому же пора прерывать эту вставку о гадании по линиям ладони для более важного…

* * *

Рассказы о необычайном. Так озаглавил я несколько вставных историй, которые являются живыми иллюстрациями поднятой здесь темы. Написаны они затем, чтоб указать, насколько пропитаны было суеверием изображаемое время и люди, жившие в нем. Источники, из которых почерпнуты эти рассказы, заслуживают всяческого доверия. Записываю я их, только слегка обработав, оставляя суть неприкосновенной.

Первая история о генерале Алексее Петровиче Ермолове.

Известно, что славный генерал этот провел последние годы жизни в Москве, где и умер в 1861 году.

Года за полтора до смерти приехал повидаться с ним один очень близкий ему человек. Благодаря ему-то и стало известным это совершенно невероятное происшествие из жизни Ермолова. Он сам ему об этом рассказал.

Дело происходило так.

Погостив у генерала несколько дней, неизвестный нам близкий ему человек стал прощаться. Он уезжал с тяжёлым чувством, поскольку грустное явление представлял из себя одряхлевший герой кавказской войны. Гость его знал, что раньше, чем через год, он не сможет увидеться с Ермоловым, поэтому грусть его носила явный отпечаток последнего свидания. Генерал заметил это.

— Полно, не плачь, я ещё не умру до твоего возвращения сюда, — сказал он уверенно.

Гость его смущённо промямлил:

— В смерти и животе один только Бог волен…

— Да я тебе правду говорю, что через год не умру, а умру ненамного, но позже…

На лице генеральского гостя отразились чувства разнообразные. Но главным был страх — уж не повредился ли старик разумом от долгой жизни своей.

И это генерал угадал.

— Я докажу, что я в своём разуме, что это не бред…

Он скорым шагом пошёл в кабинет, порылся в ящиках стола и вскоре вышел с большим листом бумаги, имея торжественный вид.

— Чьей рукой писано? — спросил он.

— Вашей, — ответил, присмотревшись, гость.

— Тогда прочитай, что написано, — сказал генерал, только прикрыл при этом самую последнюю строчку.

Гость Ермолова вспоминал потом, что бумага эта представляла нечто вроде подробного послужного списка генерала. Перечисление званий, заслуг и почестей начиналось с подполковничьего чина. Указывалось точно время, когда происходил в его насыщенной, бурной жизни каждый мало-мальски значительный эпизод. Генерал с усмешкой следил за чтением. Когда гость дочитал до строк, прикрытых ладонью, он сказал:

— Дальше тебе читать не следует — там обозначен год, месяц и день моей смерти… Всё, что ты здесь прочитал, записано мной давно, задолго до того, как исполниться каждому событию, и ты видишь, с какой точностью все совпадает… если хочешь, я расскажу, при каких обстоятельствах заполнен мной этот лист…

Гость, разумеется, захотел о том услышать.

— Вот как это случилось. Когда я был в чине подполковника, меня командировали по делам в один уездный городок. Там мне пришлось много работать. Квартира, в которой я остановился, была о двух комнатах. В первой поместились писарь и денщик, во второй — я. В мою комнату пройти можно было только через ту, в которой жили мои писарь и денщик, я хочу на то обратить твоё особое внимание… Раз ночью я сидел за своим письменным столом и писал. Окончив труд свой, я закурил трубку, откинулся на спинку кресла и задумался. Вдруг что-то заставило меня открыть глаза — передо мною, по ту сторону стола, стоит совершенно незнакомый мне человек, судя по одежде, из мещанского сословия. Прежде чем я успел спросить — кто он и что ему нужно, незнакомец сказал с таким значением, что я не посмел возразить: «Возьми лист бумаги, перо и пиши!» Я безмолвно повиновался, чувствуя, что нахожусь под влиянием неотразимой силы. Тогда он продиктовал мне всё, что должно со мной случиться в течение всей моей будущей жизни. Даже день смерти указал. И исчез, как испарился… прошло несколько минут, прежде чем я опомнился. Я, конечно, подумал, что надо мною подшутили. Прошёл в первую комнату, которую незнакомец не мог миновать. Там я увидел писаря, который сидел и спокойно писал. Денщик спал на полу, у самой двери, преградив вход. «Кто сейчас вышел отсюда?» — спросил я и дернул ручку двери, которая оказалась запертой на ключ… Писарь смотрел на меня с большим недоумением.

— Вы первый, кому я об этом рассказываю, — продолжал генерал. — Засмеять могут. Скажут, Ермолов подвержен галлюцинациям, а, не дай Бог, и за сочинителя прослыву. Но факт есть факт. И его подтверждает вот эта бумага… Теперь-то, надеюсь, ты веришь, что мы увидимся через год?..

Неизвестный приятель Ермолова, действительно, приезжал к нему через год. Они виделись и говорили. А через несколько месяцев он получил известие, что Алексей Петрович умер. Таинственная бумага, как утверждает этот неизвестный в одном из сборников «Русской старины», была им отыскана и оказалось, что Ермолов скончался в тот самый день, даже час, которые предсказаны ему были за пятьдесят лет вперёд…

* * *

Между тем приближался тридцать седьмой год жизни Пушкина. Предсказание петербургской ведьмы не выходило из его головы. Я совершенно уверен, например, что был о том разговор у Пушкина с Нащёкиным весной 1836 года, когда он в последний раз приезжал к сердечному другу своему. Очень серьёзно воспринявший возможность близкого несчастья (и пролитое на скатерть масло так же пророчило его), Павел Войнович постарался оградить от него Пушкина своим оригинальным способом.

Из записок издателя «Русского архива» Петра Бартенева:

«Нащёкин сам не менее Пушкина мнителен и суеверен. Он носил кольцо с бирюзой против насильственной смерти. В последнее посещение Пушкина Нащекин настоял, чтоб Пушкин принял от него такое же кольцо от насильственной смерти. Нарочно было заказано оно; его делали долго, и Пушкин не уехал, не дождавшись его: оно было принесено в час ночи, перед самым отъездом Пушкина в Петербург. Но этот талисман не спас поэта: по свидетельству Данзаса, он не имел его во время дуэли, а на смертном одре сказал Данзасу, чтобы он подал шкатулку, вынул из