Чужое имя. Тайна королевского приюта для детей - Джастин Коуэн

дают новое имя и одевают в красное, что символизирует ее способность к деторождению. Когда ее выпускают, она носит белый чепец и ходит вместе с другими служанками, которые всегда передвигаются парами, беседуют шепотом и стараются не раздражать Жен – бесплодных женщин, одетых в синее, которые распоряжаются их повседневной жизнью. Но больше всего они боятся Соглядатаев, которые могут быстро покарать за любую мнимую нелояльность Гилеаду.

В отличие от правил, соблюдаемых героинями Маргарет Этвуд, строгие установления, регулировавшие каждый аспект жизни Дороти, были реальными.

Правящая элита определила свои ожидания по отношению к жизни найденышей из госпиталя в целом ряде правил, определявших самые незначительные подробности их воспитания – от их одежды («в манере, подобающей для труда») до времени подъема («в пять утра летом и в семь утра зимой»), выхода из общей спальни («через четверть часа») и начала работы («половина шестого летом, половина восьмого зимой»)[42]. Их дни были частью бесконечного цикла установленного распорядка.

За следующие двести лет мир вокруг госпиталя кардинально преобразился: промышленная революция открыла эпоху инноваций и новых технологий, королева Виктория правила шестьдесят лет, король отрекся от престола ради любви к разведенной американке, а в Германии пришел к власти новый диктатор по имени Адольф Гитлер. Но жизнь в госпитале продолжалась по правилам и обычаям, заведенным за столетия до этого.

Детей разделяли по половому принципу – мальчиков в одну сторону, девочек в другую, по тридцать человек на одну спальню. Общежитие Дороти было похоже на военный барак: длинное прямоугольное помещение с рядами небольших железных кроватей, покрытых тонкими матрасами. Каждой из девочек выделяли кровать по ее росту. Кроме кроватей там не было никакой другой мебели или украшений, смягчавших тюремную обстановку, ни цветных покрывал, ни картинок на стенах. Двустворчатые окна выходили на плоскую серую крышу. Каждое утро в одно и то же время Дороти просыпалась и надевала бурое саржевое платье, цвет которого служил напоминанием о ее положении в обществе. По воскресеньям она надевала белый передник и «палантин» (накидку вроде шарфа, наброшенную на плечи), а также шапочку на темно-русые волосы, остриженные до одинаковой длины у всех девочек в учреждении – чуть выше мочек ушей, с локонами на лбу.

Потом она вставала в строй вместе с другими девочками и отправлялась в умывальную комнату, где останавливалась перед умывальником с зубной щеткой в руке.

– Включить краны! – кричал надзиратель спальни. Девочки в унисон наклонялись вперед, включали воду и ждали.

– Щетки под воду! – девочки помещали зубные щетки под струи холодной воды из кранов.

– И… чистка!

Девочки начинали одновременно чистить зубы. Взад и вперед, вверх и вниз, пока не раздавалась очередная команда:

– Полощите!

– Выключить краны!

В комнате становилось тихо, когда вода останавливалась.

– Марш!

Распоряжения, отдаваемые в начале дня, приводились в исполнение «старшими» – женщинами, одетыми в синее с белыми чепцами, которые соблюдали правила, высеченные в камне. Девочки всегда выходили из умывальной комнаты по двое; в госпитале это называлось «крокодильим строем». Позже мне часто встречалось это выражение. В попытках разобраться в его происхождении я нашла упоминания о том, что оно происходило от древней индийской методики войскового построения под названием makara vyuha. Makara был легендарным морским чудищем – в современном понимании крокодилом, – а vyuha означало боевой порядок. Как это выражение добралось до приюта для незаконнорожденных детей в стране, на тысячи миль удаленной от Индии, остается загадкой, хотя английское колониальное владычество дает некоторый намек на происхождение. Независимо от этимологической траектории военное значение сохранилось. От детей требовалось сохранять строй в полном молчании под бдительным оком надзирательницы. Они спускались по лестнице и проходили по коридору в обшитую дубовыми панелями столовую, где каждая из них занимала свое место за длинными столами в соответствии с установленным порядком: сначала Хогарт, потом Гендель, Диккенс и Корам.

Девочки беззвучно стояли в громадном зале столовой. Не было ни шепота, ни шелеста юбок. Они ожидали дальнейших указаний в зловещей тишине.

Потом голос учителя нарушал тишину:

– Молитва!

– Хлеб наш насущный даждь нам днесь… – хором повторяли девочки. – Аминь.

– Садитесь!

Ряд за рядом десятки девочек с одинаковой стрижкой и в одинаковой одежде почти беззвучно опускались на скамьи.

– Приступайте!

Они молча поглощали свой завтрак, слыша только звяканье столовых приборов. Запрет на разговоры строго соблюдался.

Для детей в моем доме обеды и ужины тоже были тихим мероприятием, особенно когда мы ели в официальной столовой, за столом, где могла бы разместиться дюжина гостей. Моя мать садилась на одном краю стола, отец на другом, а мы с сестрой устраивались посередине. Мои родители редко разговаривали друг с другом. Для заполнения тишины мы с сестрой придумали тайный язык – несколько слов, надерганных там и сям, в том числе испанские и французские ругательства. «Ты, дерьмоголовая девица», – шептала моя сестра, и мы заливались неудержимым смехом. Родители снисходительно улыбались, наблюдая за нашими шалостями.

Найденыши были лишены такой радости. Девочку, пойманную за разговором, отсаживали за «особый» стол. Потом ее наказывали розгами в пример остальным. День пришел – день ушел. Завтрак, обед и ужин проходили в полном молчании, и только на Рождество девочкам разрешали разговаривать за столом в качестве особого подарка. За годы, проведенные в госпитале, никто из них не сидел за столом вместе со взрослыми.

В конце трапезы девочки дружно склоняли головы и молились:

– Спасибо, Господи, за хлеб наш насущный… Аминь.

– Встать!

– Марш!

После завтрака наступало время для дефекации. Они знали свои инструкции: нужно производить твердые отходы. Каждое утро в одно и то же время сестра давала им два кусочка бумаги и стояла над ними в ожидании того, пока каждая исправно не выполнит свое дело. Она проверяла результаты. Лишь после этого она давала добро на смыв, и если ее изучение содержимого туалетного горшка давало неудовлетворительный результат, то девочку направляли в лечебницу и поили фиговым сиропом.

Из неучтенного времени, пожалуй, оставался лишь короткий перерыв в игровой комнате, хотя это было плохое название для большого помещения, где не было ничего, кроме столов и стульев со шкафчиками вдоль одной стены, где дети хранили свои скудные пожитки. И даже тогда «за нами постоянно и бдительно наблюдали. Можно было разговаривать и играть, но не слишком грубо или шумно». А если они забывали, на стене над ними висело напоминание, выписанное крупными буквами:

Божий взор простирается повсюду,

Он видит все хорошее и плохое.

Монотонность и безмолвие бесконечных дней, ритмы сродни тюремным, а не принятым в начальной школе – должно быть, все это было неимоверно