Пустогрань - Ксения Сергеева

– Ах вот ты где, проказница! – Человек неожиданно открыл чемодан. Как светло! Муська подняла голову, с видом победительницы выскочила из чемодана и спряталась за книжным шкафом. – Ох, что же ты натворила, маленькая…

Человек что-то еще шептал у чемодана, сосредоточенно разглядывая мячик, но Муське было неинтересно, она уже наигралась и очень хотела спать. Она свернулась клубочком у высокой ножки и заснула. Проснулась она на диване, укрытая пледом, и потянулась, а потом вскочила с криком ужаса. Ее лапки полиняли, и на них не было ни шерстинки, пальцы вытянулись, а когти вообще исчезли! Муська в отчаянии смотрела на человека.

– Поздравляю, безобразница, ты теперь человек! – произнес не без интереса Василий Петрович и жестом пригласил девочку с взъерошенными черными волосами и в растянутой мужской майке за стол.

Муська не сразу поняла, что произошло, не сразу научилась говорить, а превращаться обратно в кошку у нее получилось только на четвертой неделе. Петровский объяснил, что мячик ему достался от очень доброго человека, который сильно верил в людей (зачем в них верить, Муська не поняла, вот ведь они, прямо перед тобой). Мячик покрывался волшебным порошком, как пылью, и в этой самой пыли искупалась Муська. Очевидно, большая вера в человечность может кого угодно сделать человеком, даже котенка. Это долго и вдумчиво втолковывал ей Василий Петрович. Муське не нравилось в человеческом теле, но очень нравились сказки. Она проглатывала книги одну за одной. «Все схватываешь на лету», – говаривал человек. А как только Муська научилась по одному своему желанию превращаться обратно в кошку, Петровский присел рядом с мисочкой с молоком:

– Понимаешь, киса, мне никак нельзя оставить тебя. У меня здесь могут появиться очень злые люди. Они могут тебя обидеть. Я договорился с одной славной женщиной, она очень любит кошечек и готова взять тебя к себе.

Муська оторвалась от питья и долгим взглядом посмотрела на своего человека. Как это так, отдать кому-то. Разве можно раскидываться друзьями? О таком ни в одной книжке не пишут.

– Я понимаю. Ты приходи ко мне каждый день, я о многом тебе расскажу и еще многое покажу тебе, но жить ты должна не здесь. Не нужно дуться на меня.

Муська демонстративно отвернулась от молока.

– Я хочу как лучше, и скоро ты совсем привыкнешь. А потом и поможешь мне. Ты же хочешь мне помочь?

Муська хотела, старик поднялся и взял кошку на руки.

– Ты поживешь у Настасьи, это на первом этаже. Ты сможешь гулять, играть и спать сколько захочешь. Превращайся только у меня в квартире на первых порах. И Настасье ни слова, она не поймет. – Старик улыбнулся, почесывая мягкую шейку. – И приглядывай за своим старым другом. – Василий Петрович вышел в коридор и кивнул на чемодан. – Возможно, я им тоже поделюсь с Настасьей…

Так и сталось. Муська жила на первом этаже, правила дворницкой, знала все лазы и лазейки, забегала в гости к Василию Петровичу при первой возможности. Он много рассказывал, объяснял кое-что о людях, о жизни, читал, читала и Муська. Росла она быстро и понимала все больше. Ей нравилось пробираться в крохотный подвальный секонд-хенд и примерять все подряд, но черный цвет ей особенно полюбился. Еще она с удовольствием рассматривала людей, бегущих по своим делам. Наблюдала за чемоданом, набитым всякой всячиной с волшебной пылью. Рассматривала комиксы и присаживалась рядом с Василием Петровичем на пол так, чтобы тот мог поглаживать ей уши.

За это время Муська многое узнала о доме и его тайнах. Она бы с удовольствием поделилась ими с кем-то еще, но кто же будет слушать кошку? Те, кто мог ее слышать, и так знали все секреты. Муська иногда сильно грустила. Именно потому в один из дней она помогла девчонке запустить лифт. Да и за чемоданом приглядывать нужно…

Непросто признать, что ты не только чем-то обладаешь, но и нуждаешься в чем-то. Ему всегда было сложно отдавать себе отчет в этом несовершенстве. Он предпочитал использовать слова, способные заменить классические «жажда», «жадность», «потребность», как если бы слова могли вытравить в нем сами чувства. Он «заимствовал» и «угощался», всегда с улыбкой и щемящим чувством наполненности, которое было таким же недолгим, как подбор очередного синонима.

Он не помнил детства, не помнил жизни без этого всепоглощающего стремления насытить пустоту внутри себя. Иногда ему даже удавалось не слышать ее несколько дней, тогда он выдыхал и надеялся, что теперь-то уж навсегда наполнил себя, но чувство возникало снова и снова. Снова и снова он охотился на тех, кто мог бы его «угостить». Сначала это было тихим воровством, как ловко поднятый и спрятанный в карман кошелек, потом стало настоятельной просьбой, а после, когда силы накопилось достаточно для того, чтобы требовать, и насилием. Впрочем, моральные догмы никогда его не интересовали. Есть ли дело до морали смертельно голодному и умирающему от жажды? Такой сильной и такой всепоглощающей была его потребность в Зернах.

В редкие моменты насыщения он искал знаний. Часть довелось втянуть с самими Зернами, часть по крупицам выискалась в старых книгах и предсмертных рассказах тех, кто «делился» с ним даром.

Со стародавних времен тянулась эта нить, почти никого не осталось, кто был бы свидетелем, как пролегла граница между обладателями Зерен и Охотниками за ними. Должно быть, равновесие было так же необходимо, как и возможность передать Зерна. В этом Охотник видел свою миссию. Нельзя только обладать, думал он, словно стараясь оправдать себя и сам факт своего существования, нужно и отдавать. Иначе равновесие покачнется, рухнут основы, хотя, каковы основы, он не знал. Знал только, что в самом древнем предании, какое только удалось найти, упоминалось появление Первого Охотника: он просто возник, прошел босыми ступнями по гальке и увидел умирающего моряка. Вместо крови из ран его сочилась сверкающая жидкость. Она так манила и блестела в лучах заходящего солнца, что Первый Охотник почувствовал, как желает ее. Моряк не сопротивлялся, а только улыбался, глядя на рваные утесы. А когда Охотник насытился, то почувствовал такой голод, какого не знал ни один из людей. Так и возникла первая Пустота. Из страстного желания любым путем завладеть тем, чем не обладаешь, она выросла в отказ от всего. Она порождала сама себя, не имея грибницы, она повсюду могла рассеять споры, она породила Охотников и поработила половину человечества. Но только половину.

Охотник читал легенды, придуманные людьми, чтобы объяснить существование Зерен. Кто-то изобретал богов, кто-то – талант, кто-то – удачу или даже биологию, но ничто из этого даже вкупе не давало верного определения. Дар просто принадлежал кому-то. И им была неведома Пустота. А кому-то, кто слился с ней, принадлежала лишь потребность в даре, но не он сам. И это бесило Охотника больше всего. Он готов был обменять свой «аппетит» на самую крошечную крупицу Зерна, только бы прекратилось это желание насытиться. Но не мог. Не существовало ни схемы, ни былины об этом, ничего. И когда Зерна настолько расплодились, что стали уже принадлежать и обычным людям, ему не оставалось ничего, кроме как скрипеть зубами от невыносимой злости.

Ведь это он мог приоткрывать пространства силой пустоты, он жил столько веков, сколько никому из смертных и не снилось, он мог одним лишь движением достичь большего, но ему не дан дар, ему дано только стремиться к нему! И никогда не достигать! Он – самый главный несчастливец на этой земле! Он – и ему подобные. О, сколько он их встречал. Некоторые – совсем опустившиеся, молящие, слизывающие подонки, другие – сильные, но все же согбенные в поисках пропитания, третьи – с истертыми ногами и взглядами, такие усталые от вечного поиска, что утратили любые желания, кроме одного – остановиться. Охотник убивал и тех, и других, наблюдая, как их пустота пепельным облачком осыпается к ногам, и тем больше росло его раздражение, его досада, ненависть к одаренным и при этом таким бездарным!