Одиннадцать видов одиночества - Ричард Йейтс

Финни не стал терять времени и тут же в общих чертах описал сцену, которая разыгралась в кабинете у Крамма:

— Этот парень свихнулся! Он заявил Крамму: «Либо вы берете мой материал, либо я ухожу». Вы только представьте! А Крамм смотрит на него и говорит: «Уходишь, значит? Убирайся отсюда, ты уволен». Да и что он еще мог сказать?

Отвернувшись, я обнаружил, что фотоснимок жены Собела и его сыновей остался на письменном столе, под слоем прозрачной пленки. Отодрав пленку, я взял фотографию и вышел на улицу. «Эй, Собел!» — крикнул я. Он успел пройти один квартал и явно направлялся в сторону метро. Я побежал за ним и едва не сломал себе шею, поскользнувшись на заледеневшей грязи. «Эй, Собел!» Но он не услышал.

Вернувшись в контору, я взял телефонный справочник Бронкса и нашел его адрес, положил фотокарточку в конверт и отправил по почте. К сожалению, этим история не закончилась.

Днем я позвонил редактору одного отраслевого журнала для производителей скобяных изделий, до войны я сам там работал. Он сказал, что сейчас штатной вакансии нет, но скоро она может появиться и что он с удовольствием побеседует с Собелом, если тот потрудится зайти. Идея была дурацкая: платили там даже меньше, чем в «Лидере»; кроме того, это была работа для зеленых юнцов, чьи отцы хотели, чтобы их сыновья поднаторели в скобяном бизнесе, — не исключено, что Собела бы забраковали с порога, он бы и рта не успел открыть. Но мне показалось, что это лучше, чем ничего, и, едва выйдя из конторы тем вечером, я зашел в ближайшую телефонную будку и опять отыскал в справочнике номер Собела.

Мне ответил женский голос — но не тот высокий, еле слышный голосок, какой я ожидал услышать. Он был низкий и мелодичный: вот и первая из целого ряда неожиданностей.

— Миссис Собел? — спросил я, нелепо улыбаясь в телефонную трубку. — А Лион дома?

Она почти уже произнесла: «Минуточку», но передумала:

— Кто его спрашивает? Его сейчас лучше не беспокоить.

Я назвал свое имя и попытался объяснить про скобяные изделия.

— Не понимаю, — сказала она. — Что это все-таки за газета?

— Это отраслевое издание, — ответил я. — Думаю, платить будут немного, но все-таки это, скажем так, по-своему хорошее место.

— Понятно, — проговорила она. — То есть вы хотите, чтобы он пошел туда и попросился на работу? Так, что ли?

— Ну, то есть, конечно, если он захочет, — пояснил я. У меня выступил пот. Невозможно было соотнести бесплотный образ с фотографии, которую держал на письменном столе Собел, с этим невозмутимым, почти красивым голосом. — Просто я подумал, что он, возможно, захочет попробовать.

— Минуту, пожалуйста, я у него спрошу.

Она положила трубку рядом с телефоном, и мне было слышно, как они разговаривают где-то в стороне. Поначалу слов было не разобрать, но потом я услышал, как Собел сказал:

— Ладно, я поговорю с ним — поблагодарю за звонок.

А потом зазвучал ее голос, полный бескрайней нежности:

— Нет, дорогой, ну зачем это? Он не заслуживает.

— Маккейб нормальный парень, — возразил Собел.

— А вот и нет, — заявила она, — иначе ему хватило бы такта оставить тебя в покое. Позволь я сама. Ну пожалуйста. Дай я его отошью.

Вернувшись к телефону, она сказала:

— Нет, муж говорит, что такая работа его не интересует.

Потом она вежливо поблагодарила меня, попрощалась, и я стал выбираться из телефонной будки — кругом виноватый и весь вспотевший.

Все лето будущим третьеклашкам, попавшим в параллель мисс Снел, осторожно намекали, что их не ждет ничего хорошего. «Тут-то вам и достанется», — не скрывали своего злорадства дети постарше. «Тут вы и огребете. Это вам не миссис Клири, она нормальная», — миссис Клири учила другую параллель, тех, кому повезло больше. «А с этой Снел вам жизни не будет, готовьтесь». Словом, еще до начала учебного года настроение в классе было хуже некуда, и в первые недели учебы мисс Снел не особенно старалась его улучшить.

Это была крупная угловатая женщина с мужскими чертами лица, лет, наверное, шестидесяти, и вся ее одежда, если не сама кожа, как будто вечно источала сухой дух мела и карандашной стружки, этот главный запах школы. Она была строгой, никогда не шутила и занималась в основном искоренением привычек, которые считала неприемлемыми: невнятных ответов, несобранности, мечтательности, частых отлучек в туалет и, худшего из всех возможных зол, «отсутствия в портфеле необходимых школьных принадлежностей». Глазки у нее были маленькие, но зоркие, и если ты забыл дома карандаш, можно было даже не пытаться незаметно его у кого-нибудь попросить. Стоило только шепнуть об этом соседу или слегка подтолкнуть его локтем, как тут же раздавался окрик: «Что там за шум на задних партах? Я тебя имею в виду, Джон Герхардт», — и Джону Герхардту, или Говарду Уайту, или кого ей там еще случалось застукать в момент преступления, ничего не оставалось, как густо покраснеть и промямлить: «Ничего».

— Говори четко. Карандаша нет? Ты опять забыл дома карандаш? Встань, когда с тобой разговаривают.

И дальше следовала длинная лекция о Необходимых Школьных Принадлежностях, которая заканчивалась только после того, как провинившийся подходил к учителю, получал карандаш из небольшого резервного запаса, хранившегося у нее на столе, выдавливал из себя положенное: «Спасибо, мисс Снел», повторял его до тех пор, пока оно не прозвучит членораздельно и громко на весь класс, вместе с обещанием не грызть резинку и не ломать грифель.

С резинками было еще хуже: их не оказывалось под рукой гораздо чаще в силу общей тенденции сгрызать их с тупого конца карандаша. Мисс Снел держала у себя на столе большую, потерявшую форму старую резинку, которой как будто бы очень гордилась.

— Вот моя резинка, — говорила она, потрясая ею перед классом. — Она у меня уже пять лет. Пять. — (И в это было нетрудно поверить, поскольку на вид резинка была такой же старой, истертой и серой, как и рука, которая ею потрясала.) — Я никогда с ней не играла, потому что резинка — это не игрушка. И никогда ее не грызла, потому что резинка — это не еда. И никогда ее не теряла, потому что я не занимаюсь глупостями и ничего не забываю. Мне эта резинка нужна для работы, поэтому я слежу, чтобы она была на месте. Почему же вы не можете следить за своими резинками? Не понимаю, что с этим классом не так. У меня еще не было такого несобранного и безответственного класса, который относился бы к школьным принадлежностям с такой детской беззаботностью.

Она никогда не выходила из себя, но уж лучше бы выходила, потому что всех бесило именно то, каким ровным, бесстрастным и сухим тоном она отчитывала провинившихся. Если мисс Снел выбирала кого-нибудь для проработки, это сулило долгие и мучительные нравоучения. Она вставала сантиметрах в тридцати от своей жертвы, глядела не моргая той прямо в глаза, и морщинистая серая плоть ее губ старательно проговаривала, безжалостно и неторопливо, в чем эта жертва провинилась, пока все кругом не погружалось во мрак. Любимчиков у нее как будто не было; один раз она придралась даже к Алисе Джонсон, у которой всегда были все принадлежности и которая едва ли не все делала правильно. Алиса читала вслух, недостаточно четко проговаривая слова; мисс Снел сделала несколько замечаний и, не увидев должной реакции, подошла к Алисе, забрала у нее книгу и пустилась в долгое нравоучение. Поначалу Алиса была ошарашена, потом глаза ее наполнились слезами, рот дико перекосило, и даже она не смогла избежать этого крайнего унижения — разрыдаться во время урока.