Сезон мести - Валерий Махов

— Ну хорошо, Батон, считай, что договорились. Ты мне — «волыну», я тебе — наш народный суд и отсидку на родине.

— Заметано, начальник.

— Я тебе не начальник, а ты мне не подчиненный. Да и гражданином ты станешь только после решения суда. А пока ты хоть и подозреваемый, но товарищ. Так что я тебе или Антон Януарьевич, или товарищ капитан. Впрочем, назови хоть мешком, только коноплей не набивай. Итак, где «волына»?

— На вокзале. Вернее, не на вокзале, а за вокзалом, возле насыпи, я покажу, где она спрятана. Заодно и воздухом свежим подышим перед погружением.

— Смотри, водолаз, если «волыну» не найдем, для тебя воздух свежий несвежим станет.

— Что вы, товарищ капитан! Да нешто мы дебилы олигофреновичи, да нешто мы добра не помним? — заблажил Батон, валяя многострадального ваньку.

Они поехали на служебном «уазике». Батон всю дорогу развлекал конвой разными смешными историями про дураков следаков и умных зэков. Странно только, что дураки следаки дома с женами чай пили, а умные зэки на лесосеке срок отбывали. Приехав на место, они долго бродили вдоль железнодорожной насыпи, пока наконец Батон не показал нужное место. Сержант, нагнувшись, отбросил немного гравия и щебенки и из образовавшегося дупла вытащил целлофановый пакет. В нем находился пистолет ТТ и «фунт прованского масла», то есть маленькая бутылочка со смазочным материалом.

На радостях Антон обнял Батона и сказал:

— Проси что хочешь.

— Ну, сейчас бы пивка для зэка, а потом оставь меня на сутки в райотделе и организуй встречу с сожительницей.

— Видишь, Батон, сам в друзья набиваешься. Такие просьбы только для близких друзей.

— Ну, на нет и суда нет. Я и на ручнике пересижу, товарищ капитан, — делая ударение на слове «товарищ», зло ответил Батон.

— Да не серчай, Батоша, это я так, к слову. Что-нибудь придумаем. Победителей хоть и судят, но не так сурово, как побежденных. Что-нибудь придумаем.

В кабинете надзирающего прокурора сидел лысый и противный, враг всего человечества, старший советник юстиции Исямов Шахматула Магомедович. По кличке Шах и Мат. У дверей по стойке «смирно» застыли потный и красный майор Дубцов и совершенно невозмутимый капитан Голицын, которому, казалось, все было как с жирного гуся талая вода.

— Итак, повторяю в последний раз: преступник есть, он сознался, согласен сотрудничать со следствием. А посему бросайте ваши оперские задрочки и передавайте материалы по так называемым серийкам следователю прокуратуры Докучаеву Павлу Павловичу.

Зазвонил телефон, и Исямов, сняв трубку, небрежно бросил:

— Свободны.

Когда офицеры уже развернулись, Исямов срывающимся голосом вдруг крикнул:

— Задержитесь!

Офицеры, описав еще один полукруг, застыли на месте, бравируя своей окопной выправкой. Исямов, слушая, изменился в лице и тихо спросил у Голицына:

— Скажите, а ваш отец тоже был коллекционером?

Телефонный звонок застал Антона врасплох, он вздрогнул и поежился. Сейчас ему меньше всего хотелось с кем-нибудь о чем-нибудь говорить. Будучи сыном от второго брака, он все равно получал от отца не меньше внимания и заботы, чем первенец Вадим. Обостренно понимая, что его прежняя нелюбовь к отцу и их многочисленные ссоры так мелки, так незначительны в сравнении с той страшной новостью, о которой он недавно узнал от Исямова, Антон чувствовал, как нелепая и загадочная смерть отца тяжелой и страшной ношей легла на его плечи.

Больше всего на свете Антон ненавидел фальшивую жалость и сочувствие. Но телефон настойчиво продолжал звонить, и он все-таки взял трубку. Звонил Дубцов и, сказав в начале разговора все полагающиеся в таком случае слова, передал Антону решение полковника Потапова о том, что на время похорон и поминок он может считать себя свободным от служебных обязанностей.

— И вообще, Антоха, — уже теплым, не казенным голосом продолжил Дубцов, — отдыхай, приходи в себя. Я тебя по работе прикрою.

Антон, выждав небольшую паузу, так же тепло и неформально ответил Дубцову:

— Иван Иваныч, спасибо за поддержку и за добрые слова, но отпуск мне не нужен, я дома, между братскими вздохами и материнскими истериками, быстрее сойду с ума. А на работе и отвлечься можно, и развлечься, — грустно пошутил он.

— Да уж какие тут, между землей в полоску и небом в клетку, развлечения? Впрочем, поступай как знаешь, — подытожил Дубцов.

— Единственная просьба, Иван Иваныч, я сейчас еду в суд, к Зарубину на санкцию, а вы пока переговорите со всеми товарищами по табельному оружию, пусть не лезут ни в глаза, ни в душу с сочувствием и соболезнованиями. Это мое личное горе, и я быстрее переживу его сам.

— Хорошо, опер, будь по-твоему. Сделаем вид, что ничего не случилось.

В зале судебного заседания номер один среди группы подсудимых резко выделялся внешностью наемного убийцы и повадками лидера бывший прапорщик спецназа, прошедший в свое время не одну «горячую» точку. Увидев в зале Антона, он заметно оживился и сделал едва уловимый знак начальнику конвоя.

Тот подобострастно склонился к решетке и, выслушав указания, тут же подошел к Антону.

— Товарищ капитан, с вами хочет поговорить Зарубин.

— Передай ему, что я зайду в комнату арестованных в перерыве. И вообще, лейтенант, я все понимаю — маленькие зарплаты, коррупция во всех эшелонах и даже в литерных, — но все равно, ты ведь офицер, прости господи. В зале полно народу, что ты бегаешь, как шавка помойная? Держи себя с достоинством, а то я прикрою вашу лавочку по взаимодействию и взаимопомощи.

Лейтенант, бросив на ходу «Понял!», убежал к клетке.

В этот момент вошел уставший, но справедливый судья Стариков Владимир Вадимович.

— Встать. Суд идет.

Психоаналитик — это своего рода ассенизатор. Он прочищает извилины, забитые разным дерьмом. Быть психоаналитиком — это обречь себя на участь городской сточной ямы, куда каждый желающий за деньги может сбросить любые отходы. Если писатель — это инженер человеческой души, то психоаналитик — ее сантехник.

Человеческих отходов видимо-невидимо. С видимыми все просто. Из унитазов и писсуаров они по трубам попадают на очистительные сооружения, удобряя и облагораживая нашу флору и фауну. С невидимыми сложнее. Они колобродят в нас, не находя себе выхода из лабиринтов души после всевозможных стрессов и сердечных катаклизмов. А потому часто бывают причиной инсультов и инфарктов. И это еще не худший вариант.

Обыватели говорят, что, если Бог хочет наказать человека, он отнимает у него разум. Это неверно. Бог не наказывает — он испытывает. Наказываем себя, как правило, мы сами. И чем больше вина перед самим собой и теми, кого мы любим, тем страшнее и суровее наказание. Умалишенных на Руси всегда называли блаженными и душевнобольными. И это, пожалуй, самое страшное, что может случиться с человеком.