Философия повседневных вещей, 2011 - Вячеслав Корнев

— вид. Напротив, парадигматический потребитель, т. е. парадигматический человек, как правило, выглядит здоровым и сильным - он красив, хорошо сложен, модно одет, у него небрежные манеры и хорошее чувство юмора. <...> В современном кинематографе автор, предстающий в облике вампира, инопланетянина или, на худой конец, преступника, хорошо выглядит только тогда, когда он прячется под привлекательной, но обманчивой маской успешного потребителя, которую он специально изготовил, дабы скрыть под ней свою истинную натуру. Но рано или поздно с него эту маску срывают, и мир получает наконец возможность лицезреть отвратительное, монструозное, больное, отталкивающее лицо автора - лицо, незнакомое с Nivea и Shiseido54.

В духе известного примера из «Структурной антропологии» Клода Леви-Строса (описание конфликта в пространственных ориентациях у племени виннебаго, разделявшегося на «людей Верха» и «людей Низа»55), можно заметить, что невидимое другими средствами (например, в социологическом подходе) травматическое противоречие в структуре современного общества выражается именно в образах и нарративных конструкциях, которые бессознательно строят его «верхи» и «низы». Там, где бессилен язык политической корректности, где стерты устаревшие, выработанные предыдущей интеллектуальной традицией означающие (классовая борьба, рабство, пролетариат, эксплуатация и т. п.), где официально начинается область умолчаний и запретов, - повсюду там циркулируют одни только жуткого вида фантазии, напоминающие образный фасад того, что называется в психоанализе первосценой.

Так же точно, как в бессознательном ребенка, ставшего свидетелем сексуальных отношений родителей, так же в инфантильной психике современного обывателя одним лишь фрагментом, периферическим зрением захватившего перво-сцену тяжелого физического труда, срабатывает мощнейшее вытеснение. Фантазия перестраивает декорации реального, превращает рабочего-иммигранта в марсианского монстра, в космического термита, который вкупе с темной копошащейся массой «соотечественников» готовится к организованно-му вторжению в благополучный западный мир, к свержению власти потребителя. Самой страшной идеей привыкшего к анонимно поставляемому ему прямо на дом комфорту обывателя является та, что рано или поздно миллионы рабочих «морлоков» (в лексиконе Герберта Уэллса, первым четко выразившего эту фобию в своем знаменитом романе «Война миров») выйдут на поверхность из своих шахт, подвалов и лифтов и буквально съедят своих угнетателей.

Впрочем, не менее очевидна и другая массовая фобия, содержащая в себе скрытую интуицию классической (гегелевской) диалектики раба и господина. Проблема здесь в том, что неработающий, подключенный к внешним удовольствиям и готовым результатам господин становится жертвой манипуляции со стороны раба. «Господин, - как пишет комментатор гегелевской “Феноменологии духа” Александр Кожев, - борется по-человечески (за признание), а потребляет как животное (не приложив труда). В этом он недочеловек. <...> И ему никак не подняться выше этой ступени, ибо он не работает. Умирает он по-человечески, но живет как животное»56.

Ключевая проблема потребителя-господина - в фиктивности контроля над производителем-рабом. Это очевидно и с точки зрения политэкономии (диалектика предложения и спроса), и с точки зрения психологии властных отношений, где сила власти создается именно поражением в правах эксплуатируемых классов, которые, как показал Антонио Грамши, тоже получают выгоду от добровольного унижения. В противоположность жесткому контролю власти эксплуатируемое население использует технологии мягкого контроля над системой управления (такова, например, власть разного рода рейтингов, формирующих содержание телепрограммы не «сверху», а именно «снизу», со стороны массового вкуса).

Концепция такого сублимированного контроля над Господином ясно сформулирована, например, в картине «Матрица: Перезагрузка», где олицетворение героя-потребителя Нео (мечтающий свергнуть физическую власть производящих машин) наталкивается на проблему неотменяемости этой гегелевской диалектики:

Член совета Хаманн. <...> Здесь внизу я иногда думаю обо всех людях, которые до сих пор подключены к Матрице, и когда я смотрю на эти машины, я. не могу избавиться от мысли, что в некотором смысле мы подключены к ним.

Нео. Но мы контролируем эти машины, а не они нас.

Член совета Хаманн. Конечно, как же иначе? Другого и представить невозможно, но. может возникнуть вопрос. что такое контроль?

Нео. Если мы захотим, то можем выключить эти машины. Член совета Хаманн. Конечно. вот именно. Прямо в точку! Это и есть контроль, не так ли? Если захотим, мы можем разобрать их по винтикам. Хотя, если мы сделаем это, придется подумать, как нам добывать свет, тепло, воздух.

Итак, фатальная зависимость потребителя от скрытой, но ощутимой власти производителя и формируемая эти фактом фобия - это одна из ключевых тем современного масскульта. Иногда она даже становится предметом специальной рефлексии, как в серии голливудских фильмов о «Планете обезьян», основная мораль которых сводится к пафосному предостережению обществу заевшихся господ, всему неработающему человечеству.

145

Но выброшенное в двери означающее возвращается в окно: символика труда появляется в самых неожиданных темах и сюжетах масскульта. Например, потерянный трудовой сектор самым затейливым образом всплывает в сюжетах дешевых эротических фильмов: именно здесь фигурируют водопроводчики, чистильщики бассейнов, кабельщики и другие непопулярные профессии рабочих-иммигрантов. Таким образом коллективное бессознательное возвращает вытесненное цензурой официоза и гламура. Ведь именно в низких жанрах действие цензуры ослабляется или вовсе приостанавливается.

Между работой и сексуальностью существует и более тесная, нежели простой перенос, взаимосвязь. Еще у де Сада сексуальные оргии изображаются как рациональное и рентабельное трудовое «производство». Ролан Барт так объясняет смысл садовской конвейерной эротики:

.образцом для садовской эротики служит труд. Оргии - организованные, с распределением ролей, с руководителями, с наблюдателями, подобные сеансам в мастерской художника; их рентабельность сродни той, что бывает при работе с конвейером (но без прибавочной стоимости): «Никогда в жизни не видела, - говорит Жюльетта у Франкавиля, которую содомировали 300 раз за два часа, - чтобы со службой справлялись так проворно, как с этой.» То, что здесь описывается, на самом деле является машиной (машина - возвышенная эмблема труда в той мере, в какой она его совершает и в то же время от него освобождает): дети, Ганимеды, подготовители -все участники образуют громадную и хитроумную систему шестеренок, тонкий часовой механизм, функция которого в том, чтобы делать наслаждение связным, производить непрерывное время, подводить удовольствие к субъекту на конвейерной ленте57.

Действительно, машинная и сексуальная инженерия имеют много общего. Секс - это отработанная в разных эпохах и культурах технология извлечения «прибавочного удовольствия». Этой цели служат тщательная подготовка и постановка половых актов, изучение и опытное тестирование «материала», химические и биологические добавки к процессу сексуального производства и т. п. Чем еще считать, например, «Камасутру», как не детализованной технологической инструкцией по освоению половых контактов? Механизация сексуальных действий в интересах решения практической задачи (удовольствие, оргазм, деторождение) - это первичная, первобытная форма социального производства. Но разве само это производство не стимулируется хотя бы отчасти эротическими и сексуальными желаниями? На