Романовы - Надин Брандес

– Тогда почему ты здесь?

Пауза.

– Во-первых, из-за денег. Но сейчас… ради Марии.

Сапоги Ивана прогромыхали вниз по лестнице.

Заш был здесь не потому что поддерживал большевиков. Он служил, чтобы защитить свою семью. Но разве он не говорил, что у него нет родителей? Кого же он тогда защищает?

А Иван…

Я оттолкнулась от двери и нашла Марию. Она стояла перед маленьким настенным зеркалом, пытаясь завязать на голове поношенную кружевную ленту. Я подошла к ней и сделала бант. Мы были почти одного роста.

– Ты прекрасна, сестренка.

Ее подбородок задрожал, рука соскользнула с головы, но она ничего не ответила. Мария всегда больше заботилась о своей внешности, чем все остальные – вероятно, потому что была коренастой, крепкой, и это ее смущало. Но все – и родственники, и поклонники – всегда говорили, что Мария «невероятно красива». Почему она не хотела это принимать?

Совсем скоро ей исполнится девятнадцать. Мама влюбилась в папу в семнадцать. Наверное, Мария, боялась никогда не испытать любви…

Я не могла позволить себе бояться или надеяться на любовь. Потом подумала о Заше и о том, что мое сердце жаждет дружеского отношения от него больше, чем от других охранников. Эта ссылка повлияла на мои эмоции. Происходящее меня испугало.

Я провела пальцами по своему обритому черепу и сравнила собственное пухлое лицо и луковицу головы с нежными чертами Марии. Попыталась вообразить, что увидел Заш с верхней площадки лестницы. Мне показалось, что его взгляд таил доброту, но не жалость ли то была?

Мария отвернулась от зеркала и перетасовала карты для безика.

Определенно, лысина меня не красила. Что ж, ладно, по крайней мере, это точно удержит Заша от лишних мыслей.

Я тихонько посмеялась над собой. Как будто у него были мысли о моей привлекательности. Это ведь я играла с подобными идеями. И все же я покраснела от смущения за свой нездоровый вид. Неужели я столь ограниченна, что, желая быть спасенной, боюсь умереть некрасивой?

Когда я присоединилась к Марии, то смотрела куда угодно, только не на нее – на карты, на собак, которые чесались и щелкали зубами, на папу, подстригающего усы. Мне казалось неправильным убеждать сестру в опасности счастья и безопасности одиночества.

Но если наступала Белая армия, мы должны быть готовы оставить все позади.

Все.

Даже тех, кого любим.

⁂

Белая армия была уже близко. Я видела это по поднявшейся суете охранников. Ощущала запах перемен в спирте, пропитавшем кожу Авдеева. Надежда сидела на кончике языка, как пастила, которую я не могла заставить себя проглотить.

Я проснулась в очередной дождливый день, задыхаясь от жары, влажности, темноты и заточения. Все еще спали, поэтому я прокралась к форточке, чтобы посмотреть на восход солнца и вдохнуть подобие свободы. Проскользнув к маленькому приоткрытому окошку, я почти ожидала узреть Белую армию, марширующую через город и наступающую на Ипатьевский дом.

Но я видела лишь сестер из монастыря, которые приближались с корзинкой продуктов. Ничего необычного, это зрелище можно было наблюдать каждый день. Они уж точно не желали нам смерти. Добрые монахини… Им не помешал даже проливной дождь: они шагали под его стеной, чтобы принести нам еду.

Я наблюдала за сестрами, думала о семье, о своей надежде. И вдруг меня осенило – так же неожиданно, как одна из капель дождя, упавших на лицо.

И я поспешила за листом почтовой бумаги.

Авдеев не стал открывать окна, поскольку боялся, что мы подадим сигнал людям снаружи. Все это время у меня была маленькая форточка для свежего воздуха, но я никогда не думала подать сигнал о помощи или попытаться отправить сообщение. Если Авдеев этого боялся, значит, кто-то за стеной сочувствовал нам.

Что, если мне удастся каким-то образом передать сообщение Белой армии? Что, если я расскажу им, сколько здесь охранников, где мы находимся и каков распорядок дня? Они смогут спасти нас, как следует подготовившись.

Мне удалось бы спасти семью.

Я нацарапала подробности на бумаге, подняв глаза, когда приблизились сестры. Они были уже рядом. Я писала, едва не испачкавшись чернилами, которые размазывались по бумаге. Я чуть было не вытерла их ночной рубашкой, но это оставило бы улики или привело бы к вопросам. Поэтому я промокнула кляксу еще одним листком бумаги, а затем схватила папино пресс-папье.

Монахини стояли у ворот.

Я обернула письмо с сообщением вокруг пресс-папье, после перевязала его одной из принадлежавших Марии кружевных лент для волос. Сестры передали солдатам корзинку с едой и повернулись, чтобы уйти. Через несколько секунд они пройдут мимо частокола прямо напротив меня.

Руки дрожали.

Я не могу позволить себе думать о последствиях. Не сейчас, когда на карту поставлена такая важная вещь, как жизнь моей семьи. Мне придется перебросить груз через оба забора. Я не должна промахнуться.

Дождь пошел на убыль. Солнце показалось в просвете туч. Алексей у меня за спиной шевельнулся.

Монахини прошли мимо, перекрестившись в сторону наших окон. Я распахнула форточку до упора, чтобы они увидели меня. Потом отступила назад, вспоминая, как мы с папой кидались снежками и он направлял мои броски. Отвела руку назад и метнула. Пресс-папье полетело в окно, описав дугу над садом…

…и упало внутри частокола, рядом с нашими качелями.

Оно осталось там, на виду у большевиков. Скомканная белоснежная улика. Я похолодела. Что я натворила? Видел ли кто-нибудь из охранников?

Я проунула голову в форточку, чтобы глянуть вниз. Посмотреть, нет ли у стены часовых. Никого. Все чисто. Никаких солдат в поле зрения…

Выстрел.

Мое лицо взорвалось болью.

– Все потому что дети задыхаются! Мы все! – восклицал папа, стоя перед комендантом Авдеевым. Истинный царь Николай. Уверенная стойка, прямая спина. Правитель. Защитник.

Я скрылась в его тени, прижимая тряпку к горящей щеке. Солдат выстрелил в меня; рама над моей головой разлетелась вдребезги, и пуля срикошетила в штукатурку на стене спальни.

Срикошетила вверх. В Алексея.

До этого момента я и не подозревала, что большевики скрывают пулеметы в башнях напротив Ипатьевского дома. Царапины, оставленные на лице осколками, жгли не так сильно, как раскаяние. Алексея могли убить. Меня могли убить, хотя сейчас это беспокоило мой разум значительно меньше, нежели мысленный образ записки, лежащей у качелей. Моей записки, ожидающей, что ее подберет и прочитает один из солдат коменданта Авдеева. Тогда нас расстреляют.

И на сей раз большевики не промахнутся.