Крылья ветров - Лариса Петровичева

– А если я откажусь? – спросил Саша каким-то мёртвым голосом. – Если я скажу «спасибо» и не приму предложения?

Зонненлихт вопросительно изогнул бровь.

– У вас, Падших, всегда был интересный подход к делу, – проговорил он. – Один бунт против Самого чего стоит. Знаешь, чего-то в этом роде я и ожидал.

Саша улыбнулся – и теперь это была настоящая, живая улыбка.

– Пока есть такие, как ты, – сказал он, – должны существовать такие, как я. Равновесие мира чего-нибудь да стоит.

– Пожалуй, так, – кивнул Зонненлихт и, обернувшись к Насте, протянул ей цветок. – Вы знаете, Ковалевская… Я бы вам советовал найти другого парня.

Лилия была ослепительно белой. Настя склонила к ней голову и почувствовала едва уловимый холодный аромат далёкого весеннего моря. Золотистая пыльца тычинок сияла россыпью звёзд, целой вселенной.

– Пора просыпаться, – тихо сказала Настя. – Пора.

Иногда чудеса всё-таки случаются, правда мы не всегда можем их заметить.

Преподаватель английского языка Антон Валерьевич Зонненлихт весь день чувствовал себя отвратительно. Наверно, виной тому был сон: долгий, муторный и тяжкий. Ему снилось, будто он умер: убит местными гопниками за сущую мелочь в кошельке – а затем пришёл в себя в морге, но это была не жизнь, а странное посмертное существование в одном теле с непостижимо мощным и властным духом.

Проснувшись, Антон долго умывался холодной водой, потом выпил кофе и впервые за долгое время закурил, однако наваждение не проходило.

Рабочий день тянулся густой смолой. Антон составил планирование для третьего и четвёртого курсов и сдал его завкафедрой на подпись, потом написал несколько конспектов и набросал «скелет» статьи по староанглийской ономастике, но так и не смог избавиться от мрачного настроения. Приснится же такое, а ты потом ходи весь день, как в воду опущенный!

Возле дома он остановился и сел на скамью. Был обычный августовский вечер, около шести – люди шли с работы и из магазинов, и некоторое время Антон рассматривал их: весёлых, грустных, задумчивых, угрюмых, сердитых – так, словно видел людей впервые. Идти домой не хотелось: он поудобнее устроился на скамье и прикрыл глаза.

Сон, нахлынувший на него, был коротким и ярким – он увидел молоденькую блондинку с лилией в руке: хрупкая, испуганная девушка, казалось, собирается перевернуть мир или изменить прошлое.

– Пора просыпаться, – сказала девушка. – Пора.

Антон открыл глаза: из подъезда выходили соседские подростки. Те ещё оторвы – он не раз и не два гонял их с лестничной площадки, устав от диких воплей и пьяных песен по вечерам. Обычно подростки огрызались и матерно посылали его в такие дали, о которых он, лингвист с высшим образованием, мог только догадываться. Антон подумал, что сейчас эта троица пацанов с повадками молодых волчат не упустит случая крикнуть в его адрес что-то гадкое, однако подростки прошли своей дорогой и не посмотрели в его сторону.

Сон не сбылся.

Антон облегчённо вздохнул, и, поднявшись с лавки, вошёл в пустой подъезд.

За его спиной рассыпались перьями белые крылья.

Эдуард не помнил, как забрёл в этот полубогемный клуб в чёрно-красных тонах – был слишком пьян, несчастен и раздавлен. Помнил только, как упал за один из столиков, помнил алые кружевные салфетки и свечку-пловунок, помнил томительно-страстные переливы саксофона на небольшой сцене: седой негр в белоснежной жилетке играл «Блюз сломанных шей».

– Тёмного пива, – сказал он официанту, вопросительно изогнувшемуся возле стола. По лицу официанта скользнула тень, и Эдуард понял, что ляпнул что-то не то – как, впрочем, и всегда. Потому-то и Ирэн предпочла ему другого: тот был красноречив и не порол чушь.

– У нас нет пива, сэр, – проронил официант. – Это вне концепции заведения. Могу посоветовать «Шато Грюйон» пятьдесят шестого года.

Эдуард кивнул. Сознание начало проясняться: он понял, что занесло его в достаточно снобистское место, где он в его курсантской форме смотрится нелепо – такие клубы посещали люди искусства и студенты невоенных специальностей. Надо бы встать и уйти, но Эдуард почувствовал, что слишком устал для этого.

– Что-то к вину? Советую даландье и фрукты.

– Хорошо, – сказал Эдуард.

– Прекрасный выбор, сэр, – официант качнул головой и уплыл в сторону бара.

Некоторое время Эдуард сидел, уронив лицо на ладони и стараясь не расплакаться. В клуб прибывал народ, негра на сцене сменила танцующая пара, и официант принёс заказ. Даландье оказалось миниатюрным кусочком мяса с овощами и полностью поместилось бы на вилке, зато подали его на таком блюде, что впору сервировать обед на всю Эдуардову группу. Зато фрукты были хороши: Эдуард оторвал виноградинку и подумал, что, может быть, всё не настолько и плохо.

Потом ему ещё сильнее захотелось напиться. Он бы неминуемо выхлебал бутылку заказанного вина, выполз бы из клуба и отправился в какую-нибудь дешёвую тошниловку, где укушался бы до потери сознания, но тут на сцену вышел конферансье в полосатом костюме и с идеальным пробором в волосах, и проворковал:

– Дамы и господа, я рад вас приветствовать на сегодняшнем поэтическом вечере.

Эдуард обрадовался. Сам он не писал ни стихов, ни прозы (те вирши, которые они складывали с Максом на первом курсе, в трезвом виде и шляхетской компании читать не следовало), однако очень любил и поэзию и прозу, особенно поэзию, и частенько бывал на таких поэтических вечерах в городской библиотеке. История его несчастной любви наверняка бы растрогала любого стихотворца; впрочем, занятый своим неудачным романом, он давно не думал ни о стихах, ни о поэтических вечерах. И сейчас это было очень кстати: он посидит в приличном обществе (мужчины в дорогих костюмах, дамы в вечерних платьях, он – даже не в парадном, а в заношенной форме), послушает приятные вирши, и хоть немного, но отвлечётся от тягостных мыслей.

А потом он увидел её.

Кудрявая рыжеволосая девушка в чёрном платье (среди студенток в этом году была повальная мода на чёрный цвет и поясок под грудью) поднялась на сцену и встала возле микрофона, и некоторое время Эдуард видел только её зелёные глаза, кудри и россыпь веснушек на высоких скулах. Он не сразу понял, что она уже читает:

Любви и веры пламя укротив, я выбрал гнев и ярость многих битв,

И труб сраженья грозовой мотив мне был любезен.

Струною обращалась тетива – во славу огневого божества

Звучали умирающих слова, слагая песни.

Стихи были совсем не женские, Эдуард ожидал услышать от неё всё, что угодно, но только не касыду о войне. Он сидел и смотрел: светлая кожа, тонкие руки и фигура-гитара никак не сочетались с тем, что она читала:

И спотыкались кони о тела, и улетала в синеву стрела,