Океан. Белые крылья надежды - Филип Жисе

– Нет, капитан, – Леопольдо облизал губы. – Похоже, выкуп прислали только за вас.

Улыбка вмиг слетела с лица капитана.

– Как так? – капитан перевел взгляд на Ахмеда, ожидая разъяснений, но тот указал на машину и сказал:

– Go to the car. We haven't any time[43].

– Leo? What about him?[44]

– I said, we haven't any time! – рявкнул Ахмед, снял автомат с плеча и направил дуло на капитана. – Go to the car![45] – Ахмед повернул голову к одному из боевиков и крикнул:

– Daud!

Вмешался Рахим, приблизился к брату и завязался спор, который угас так же быстро, как и возник. Ахмед, не забывая показывать на сверток в руке Рахима и на хижину с дверью, спор, судя по всему, выиграл, так как Рахим отступил и больше не вмешивался.

Боевик, которого звали Даудом, ткнул дулом автомата капитану в грудь, побуждая идти, но капитан все смотрел на Леопольдо, и во взгляде его Леопольдо видел каплю растерянности и океан вины.

– Я постараюсь вытащить тебя отсюда, Лео, – поспешил сказать капитан, только сказал это так неуверенно, что и сам, наверное, не поверил своим словам. Леопольдо хотел верить и не мог. Слишком незначительной фигурой виделся ему капитан в той игре, что вели судовладелец и правительство Италии с одной стороны и пираты – с другой.

Леопольдо смотрел, как капитан, сопровождаемый Даудом, идет к машине, исчезает внутри. Смотрел, как к нему присоединяются Ахмед со вторым боевиком, как машина трогается с места и, поднимая кучу пыли, уносится прочь.

Машина исчезла вдали, но Леопольдо продолжал искать ее взглядом, словно она была чем-то большим, чем грудой металлолома, ниточка, связывающая его с другим миром, надеждой, которая все никак не желала покидать его сердце. До этого момента. Феникс сгорел в огне, но забыл возродиться из пепла. Леопольдо чувствовал, как в груди все больше ширится холод одиночества. Тоска охватила его сознание, боль кольнула сердце. Казалось, жар воздуха проник в тело и высушил его изнутри, оставил гнетущую пустоту. Вместе с одиночеством Леопольдо посетило безразличие, а еще чувство, нечто сродни тому, что ощущал он тогда, когда узнал о потере Ангелики, то, что пришло уже потом, после слез, отчаяния, неверия. Пустошь, выжженная лучами внутреннего солнца непринятия.

Леопольдо скрылся в хижине. Он снова один. К этому стоило давно привыкнуть.

Уже много позже жена Рахима, не услышав ответной реакции на ее зов, вошла в хижину с вечерней снедью – миской кислого козьего сыра и чашки прокисшего верблюжьего молока, и застала Леопольдо спящим. Оставила принесенное на полу рядом с его циновкой, сама, стараясь не издавать лишнего шума, покинула хижину.

15 октября 2012 года – последняя дата, о которой они знали наверняка. Именно в этот день часы Винченцо приказали долго жить. Кроя матами хваленое качество швейцарских часов, Винченцо разбил свой "ролекс", которым так любил прихвастнуть еще в Милане, о ближайшее дерево, а потом еще долго втаптывал ногами остатки часов в землю. Похоже, с повышенной влажностью воздуха на острове не смог справиться даже "ролекс". Теперь у них не было часов. Время утратило над ними какую-либо власть. Они словно оказались вне времени, в мире, где существует жизнь, но нет того неумолимого хода времени, давящего ощущения его утраты, столь привычного в цивилизованном мире. Они перестали быть рабами времени, учились жить без оглядки на столь жестокого хозяина современного человека. Поначалу было трудно. Растерянность и отчаяние, связанные с неумением жить без оглядки на время, были такими же частыми их гостями, как и тропический ливень. Привычка знать время, дату оказалась не менее сильной, чем привычка наполнять пустующие сосуды свежей водой во время ливня. Но выбирать не приходилось. Поломка последних часов обрекла их на жизнь без времени. Первое время они даже пытались записывать на земле день и число, чтобы знать хотя бы дату. Но после первого ливня пришлось отказаться от ведения записей на земле. Алессандро предложил делать зарубки на дереве. Кому-то идея понравилась, кому-то нет. Тем не менее, никто не горел большим желанием каждый день делать зарубки. Пришлось Алессандро самому этим заняться, чему он и уделял внимание каждый день перед заходом солнца, тем самым отправляя новой зарубкой очередной день в прошлое.

Солнце стало для них часами – просыпались вместе с ним, вместе с ним отправлялись и на покой. Дневное время уделяли выполнению различных обязанностей, ночное – сну. Не прошло и двух недель, как о времени и думать забыли. Научились жить, не обращая на него внимания, будто и не существовало его. Впрочем, для них оно и вправду не существовало. Имела значение только сама жизнь, жизнь только здесь и сейчас, жизнь обычного животного, не ведающего о будущем, не знающего о прошлом, будто навсегда застрявшего в настоящем.

О будущем они действительно мало думали. Да и что о нем думать, когда мысли о будущем приносили лишь страдания и боль. Надежду на спасение утратили. Казалось, ни кораблей, ни самолетов в этом секторе Атлантики никогда не было. Каждый день Алессандро, исполняя желание синьоры Полетте, продолжал ходить на холм, проводил там часы в тщетной попытке увидеть корабль на горизонте или самолет в небе. Но будущее было безучасно к их желаниям, вместо надежды оно несло только разочарование. Для других, но не для Алессандро. Он часто говорил Ангелике, что в цивилизованном мире ему делать нечего. Здесь, на острове, была похоронена его дочь, здесь он бы и предпочел умереть. В итоге Алессандро прекратил ходить на холм. Никто его не осуждал. Каждый понял тщетность надежд. Впрочем, какие-либо надежды еще оставались только у синьоры Полетте, беспрестанно повторяющей: "Надо верить", и Винченцо, у которого в цивилизованном мире было все, а на этом, гребаном, по выражению самого Винченцо, острове ему даже не с кем заняться сексом. Правда, говоря это, Винченцо совершенно не выглядел мужчиной, изнывающим по женскому телу. Наоборот, иногда даже казался довольным жизнью. Или почти довольным – отсутствие какого-либо комфорта его бесило так же часто, как шли дожди над островом. А вот остальные давно смирились с настоящим. Эбигейл и Кирку их настоящее очень даже нравилось. Целыми днями они проводили на пляже. И чем они там занимались, об этом можно было только догадываться. Часто они даже не приходили в лагерь ночевать или кушать, перебивались фруктами и ночевкой на берегу океана, да и об исполнении собственных обязанностей по хозяйству парочка тоже часто забывала к вящему неудовольствию синьоры Полетте, то и дело корившей то одного, то другого. Впрочем, Кирку везло, итальянский, кроме нескольких фраз, был для него таким же далеким, как суахили[46], поэтому все пространные обращения к благоразумию остались неуслышанными с его стороны. А вот Эбигейл все слышала, раз или два обещала, что больше такого не повторится, но на следующий день все повторялось. В конце концов, Алессандро убедил синьору Полетте не обращать на парочку внимания и предоставить им возможность делать то, что они хотят. О лагере могут позаботиться и они с Ангеликой, не такими уж и большими были хлопоты – развести огонь, почистить рыбу или краба, ощипать и выпотрошить птицу, запечь мясо, черепашьи или птичьи яйца, нарвать и почистить фрукты, убраться в лагере, следить за наличием пресной воды – вот, пожалуй, и все обязанности. Если учесть, что на острове больше делать было нечего, то с таким количеством обязанностей Алессандро, Ангелика и синьора Полетте вполне могли справиться и сами. Что и делали большей частью. Впрочем, не стоило забывать и о Винченцо. Пока что тот редко увиливал от исполнения собственных обязанностей. Да и Кирк, когда ощущал угрызения совести, отправлялся бродить по острову с небольшой дубинкой, которую выстругал специально для того, чтобы ломать ноги и шеи слишком доверчивым птицам.