Ничего святого - Степан Алексеевич Суздальцев

это твоё дело, но можно потратить время с большей пользой, – ответил он.

– Почему сразу говнопопс? – возмутился я.

Мне было неприятно оттого, что он столь свысока характеризовал исполнителей, вызвавших у меня такой чистый и искренний восторг.

– Ну а что такое этот твой Газманов? – улыбнулся дядя. – Великий певец, что ли? Про офицеров спел? В отличие от большинства наших эстрадных певцов, он хотя бы сам её написал, но сам текст-то, Вася. Это же не поэзия.

– Как не поэзия? – вскипел я. – «По натянутым нервам я аккордами веры эту песню пою» – неужели это не поэзия?

– Поэзия не бывает коньюктурной. А здесь – чистой воды панегирик ратникам родины, – я хотел поспорить, но Гриша опередил меня: – Хочешь слушать – это твой выбор. Ты сам решаешь, на что тратить свою жизнь. Но просто подумай, стоит ли оно того.

Он постелил мне в гостиной.

Перед сном я вышел на балкон, откуда было видно стелу на Поклонной горе. Она была рядом и вместе с тем ужасно далеко. Настроение было испорчено, – гармония и радость, которыми наполнил меня патриотизм, рассыпались от саркастичных комментариев дяди. Спать я ушёл с чувством, словно подошёл совсем близко к источнику радости, а потом меня кто-то силой увёл от него, не дав насладиться им в полной мере.

На следующий день, прежде, чем поехать в школу, я, как и обещал, позвонил маме. Она сказала, что будет ждать меня в машине, на парковке возле дома.

И, когда я приехал, она действительно меня ждала.

– Какие у тебя сегодня уроки? – спросила она.

– Физика, алгебра, литература, английский, история, – перечислил я.

– И всё?

– Ещё русский.

– Возьми нужные учебники и тетради, – сказала мама.

Мой рюкзак и пакет со всеми школьными учебниками и тетрадями лежали на заднем сидении.

– Вечером снова поезжай к дяде Грише, – продолжала мама. – Домой не ходи.

– Хорошо, – ответил я.

Повисла пауза.

Я хотел узнать, в чём дело, но мне отчего-то неловко было об этом спрашивать. Мы посидели в тишине секунд десять, потом мама сказала:

– Мы ушли из дома.

– Почему?

– Потому что без Игоря нам будет лучше.

Я забрал нужные учебники, попрощался с мамой и пошёл в школу.

Несмотря на то, что я привык таскать тяжёлый рюкзак, сегодня он как-то особенно придавливал меня, словно в нём были не только книги, но и мои размышления.

Конечно же, жизнь на Светлогорском проезде мне отнюдь не нравилась: я не очень любил, когда Игорь впечатывал меня в стены, если мы с ним сталкивались в коридоре, мне безумно хотелось иметь возможность ходить в душ, когда вздумается, и я с удовольствием завтракал бы спокойно на кухне вместе со всеми, а не пробирался туда всякий раз, словно вор.

Но вместе с тем мне казалось чудовищной ошибкой со стороны мамы прервать эту, пускай и не самую лучшую, но вполне стабильную и понятную жизнь и пуститься в авантюру с двумя детьми. Мама была кардиологом в Центральной клинической больнице, – разумеется, зарабатывала она немного. Мне было не очень понятно, как мы будем жить, где будем жить и, главное, – на что.

Я понимал, что мне, судя по всему, придётся пойти работать, эта мысль была очень правильной, очень зрелой, но почему-то она отталкивала меня.

Казалось бы, Оливер Твист, Дэвид Копперфильд и другие друзья моего детства учили меня, что хорошие мальчики должны зарабатывать деньги с раннего возраста. Я понимал, что так надо, что это правильно, но я не мог себе представить, что через неделю или через две недели я, пятнадцатилетний мальчик, – вот так просто пойду и начну работать. Это отчего-то казалось мне какой-то шуткой, в самой этой мысли было что-то искусственное, неправдоподобное.

Удивительно, но лень и привычка быть жертвой сидели во мне намного глубже, чем чувство попранной справедливости и желание что-то изменить в своей жизни. Любое новшество, любой кардинальный разворот жизни пугал меня, и весь день я провёл в размышлениях, как же теперь будет складываться моя жизнь.

Вечером у дяди Гриши я наспех сделал домашку – просто, чтобы в тетради было что-то написано, хотя я и понимал, что при проверке получу за работу «двойку». На следующий день я снова пошёл вместе с дядей в школу, а вечером меня встретила мама и сказала, что мы сейчас с ней пойдём за вещами.

– Забирай всё, что тебе может понадобиться, – сказала она, словно мы собирались переезжать.

Я прошёл в свою комнату, собрал трусы, носки, некоторые летние вещи, – всё уместилось в одну небольшую сумку.

С четырьмя сумками мы спустились к машине, убрали вещи в багажник и уже собирались садиться сами, когда к дому подъехал автомобиль Игоря.

– Ну-ка живо залезай, – велела мать, я подчинился.

Увидев маму, Игорь остановился, я видел, что он опустил стекло, но мама демонстративно отвернулась, села в машину и завела мотор.

– Куда поедем? – спросил я.

– В наш новый дом, – сказала мама.

И мы поехали в Крылатское.

В Москве есть, пожалуй, всего три района, которые я не любил и до сих пор не люблю больше, чем Тушино, – это Крылатское, Матвеевское и Кунцево. Последний – это родной район Игоря, где жила его мать и где мы в первое время часто бывали. Именно в Кунцево я узнал, что левши – это правши, за которыми плохо следили в детстве и которых не научили всё делать правой рукой, как это полагается нормальным – правильным – людям. Подобных откровений в Кунцево я сделал преизрядное количество, и потому этот район был мне неприятен. Аллергия на Матвеевское у меня появилась ещё в раннем детстве. С Крылатским подобных воспоминаний у меня не было, этот район просто раздражал меня своей атмосферой без всяких объективных причин.

Крылатское для меня было примечательно исключительно тем, что здесь жила двоюродная сестра моей матери – тётя Люда, мы с ней крайне редко виделись, но она очень хорошо ко мне относилась. Тётя Люда была риелтором и, кроме того, сама сдавала квартиру в соседнем от себя доме. Собственно, как я узнал чуть позже, эта квартира как раз освободилась от жильцов, и тётя Люда разрешила нам в ней пожить. Вся эта квартира была меньше одной моей комнаты на Светлогорском проезде. Здесь была ванная, где магическом образом смогли поместиться унитаз, раковина, душевая кабина и даже стиральная машина, кухня, куда при большом желании мы могли войти втроём с мамой и Егором, а также комната – общая для всех.

По большому счёту, обычная «однушка» без каких-либо претензий: в таких условиях люди жили и по трое, и вчетвером, а иногда и впятером – и ничего, не жаловались. Но мне, привыкшему к собственному пространству, такое положение дел казалось диким. Я никак не мог смириться с мыслью о том, что теперь это – наша реальность.

Поскольку места в комнате было, мягко скажем, мало, мама купила нам с Егором двухъярусную кровать, – я не хотел спать на верхней полке, чтобы не залезать туда всякий раз, как мне нужно будет на кровать, но, поскольку Егор был маленький (ему тогда не исполнилось и шести лет), мама настояла, чтобы он спал внизу. В первый же вечер, когда я решил присесть на кровать и сел на кровать брата, он сразу же сказал:

– Эй! Это моя кровать! Сиди на своей кровати!

– Слушай, я просто сел, – ответил я, – отвали.

– У тебя для этого есть своя кровать!

– Тебе жалко, что ли?

– Вась, он прав, – вступилась мама. – Ты же не хочешь, чтобы он залезал в твою кровать. Это его личное пространство, он имеет на него право.

– Да я буду просто счастлив, если он будет тусоваться наверху, – пробурчал я. – И личное пространство у нас было на Светлогорском проезде. Теперь никакого личного пространства ни у кого из нас нет.

– На Светлогорском проезде мы больше не живём, – заметила мама.

– А, собственно, почему?

– Потому что… там… а тебе разве нравилось жить с Игорем? Нравилось, как он тебя чморил?

– Нет, не нравилось. Но почему мы уехали? Не из-за того же, что Игорь меня чморил?

Мама ничего не ответила и пошла на балкон.