Ничего святого - Степан Алексеевич Суздальцев

я говорю, что я атеист. Я не отрицаю существования Бога, будь то Иисус, Яхве, Аллах, Амон Ра или Один. Вполне возможно, все эти ребята живут где-то к северу от Земли и наблюдают за нами, возможно, это разные воплощения одной сущности. Возможно, это не сущность, а чистая энергия, – почему нет? Эта высшая субстанция, которую люди для простоты называют Богом, судьбой или кармой, вполне имеет право на существование. Я даже не отрицаю, что она как-то влияет на жизнь людей, особенно, если они в неё верят. Эта субстанция даёт им силы и надежду на обретение высшей гармонии после смерти. Но дело в том, что мне в этой истории противны две вещи. Во-первых, я не хочу обретать гармонию и счастье после смерти. Во-вторых, какой бы могущественной и великой ни была сила, которой поклоняются миллионы, я никогда не признаю её выше себя, никогда не дам ей права руководить моей судьбой и определять моё бытие. Я не склоню колени перед Богом потому, что не признаю за ним права вершить мою судьбу, и именно по этой причине я не являюсь его рабом, а он не имеет надо мной власти.

На следующее утро я как ни в чём не бывало отправился в школу. Здесь тоже ничего не изменилось: те же ребята, те же уроки, те же шалости учеников и те же неизменные комментарии учителей: «А голову ты дома не забыл?», «Кто там разговаривает на Камчатке?», «Кто знает ответ? Лес рук прямо!».

Осознание того, что смерть бабушки не перевернула устоявшегося уклада школьного распорядка, подтолкнула меня к ощущению, что смерть меняет бесповоротно жизнь только одного человека – того, кто умирает. Для всех остальных она является лишь определённой (иногда основополагающей) вехой в длинном коридоре глупостей и ошибок, который мы оптимистично называем Жизнь.

Боль скребла моё сердце, словно сырная тёрка, каждый день выскребая всё новые и новые воспоминания о моём счастливом и беззаботном детстве на Ленинском. Я вспоминал, как мы с бабушкой ходили в Нескучный сад, как гуляли по центру города, как ходили в театры, как она рассказывала мне о древнегреческих богах и героях, о римском сенате и гладиаторах, о Карфагене и гуннах, как она читала мне книги и учила читать меня самого. Каждое воспоминание, порою давно забытое, возникало в моём сознании внезапно: когда я шёл в школу, сидел на занятиях, мыл руки или завязывал шнурки, – тысяча обыденных вещей внезапно обретала смысл, когда я вспоминал, что любое моё действие, любой шаг пронизан теплотой сердца бабушки. Эти воспоминания всякий раз тоской отдавались в сердце от осознания того, что таких моментов не случится более никогда, и вместе с тем они согревали душу, поскольку напоминали мне о самом светлом, что было в моей жизни.

Время шло, и, несмотря на всю горечь утраты, я начал понемногу успокаиваться и приходить в себя. Поначалу я думал о бабушке непрерывно, затем научился сосредотачиваться на чём-то другом, потом вспоминал о бабушке в минуты, когда становилось грустно и одиноко (то есть довольно часто), а затем её образ возникал передо мной в те моменты, когда в голове не было никаких мыслей. Несмотря на то, что она умерла, через несколько недель я принял это необратимое обстоятельство, – она всё равно продолжала незримо сопровождать меня и присутствовать в моей жизни, словно ангел-хранитель. И от этого присутствия мне было тепло и спокойно, осознание того факта, что бабушка осталась в моём сердце, помогало мне смириться с утратой и глушило в нём боль.

Но никакая боль не длится вечно, и даже это начало постепенно сходить на нет.

Девятого мая 2006 года я поехал на Поклонную гору, – в начале дня мы с Филиппом и Женей Симоновым поздравляли ветеранов с Победой и благодарили их за мир, в котором мы живём, потом ребята уехали, а я остался слушать концерт, – в тот день на Поклонке играла группа «Отпетые мошенники» и пела популярная в то время певица Юлия Савичева, которая не так уж давно скрипела из каждого телевизора и радиоточки, а теперь о её существовании вспоминают лишь самые преданные поклонники, которые по совместительству являются её близкими. Но вечер не обошёлся и без главного героя Поклонной горы – великого эстрадного певца Олега Газманова, которому уже тогда давно было пора уйти на покой, но, судя по всему, он ещё долго будет радовать россиян своим раскатистым голосом.

Как настоящий патриот я не мог держать в себе любовь к Родине и потому купил у какой-то девушки российский флаг, видимо, в честь праздника, пускай над Рейхстагом и водрузили другое знамя, да и было это не девятого мая. А в целом – какая разница? Было бы странно, если бы в почитании подвига советского народа мы стремились к немецкой педантичности, в точности соблюдая даты. День Победы – это наиболее актуальное подтверждение могущества нашей страны, он роднит всех патриотов, вне зависимости от их убеждений и точки зрения, этот день позволяет почувствовать себя частью чего-то значительного и светлого, – ведь, если Гитлер был воплощением зла, победить его могло только добро, не так ли?

Для подтверждения силы своих светлых патриотических чувств я шёл, размахивая триколором во все стороны, пока случайно не задел древком по шлему какого-то омоновца. Он выхватил у меня флаг и сломал древко об коленку.

– Что вы делаете? – возмутился я.

– Держи, – ответил он, протягивая мне флаг с отломанным древком.

– Да как вы смеете?

– Покалечишь ещё кого, – сказал омоновец.

– Это частная собственность! – не унимался я.

– Иди давай, – он легонько толкнул меня в плечо.

Я вспыхнул и бросил флаг ему прямо в лицо.

– Да и подавитесь им!

Омоновец лишь пожал плечами, а я пошёл к сцене.

Внутри клокотало недовольство и чувство проколотого патриотизма. Когда я проник на площадь, переполненную людьми, половина которых толкалась локтями, пытаясь пробиться к сцене, патриотизм несколько отступил, но стоило на сцену выйти Юлии Савичевой, комуфляжные штаны которой так по-военному прочно сидели на крепких бёдрах, я ощутил патриотизм совершенно иного рода: тот патриотизм, который мужчина может ощущать по отношению к женщине.

Ну а когда на сцену вышел лучший друг всех офицеров, я ощутил какое-то новое чувство, – словно я был не я, не Василий Скуратов, но русский, россиянин, гражданин Великой страны. Василий Скуратов сам по себе не имел никакого значения, но чувство принадлежности к этой великой, могущественной державе давало мне чувство спокойной гордости и наполняло мой дух верой в себя и любовью ко всем вокруг – таким же русским людям, как и я. Коллективная и бессознательная свобода сияла в нас, заставляя в унисон звучать сердца.

Когда концерт закончился, и я уже шёл в сторону станции метро Кутузовская (метро Парк Победы, было, как всегда, закрыто в День Победы), мне позвонила мама.

– Ты где? – спросила она.

Я прикинул в уме время: должно было быть около десяти вечера. Чтобы не получить порцию пиздюлей, я ответил:

– Я пытаюсь дойти до Кутузовской. Ты представляешь, метро Парк Победы закрыли, а тут такая толпа народу! – разумеется, я знал, что метро будет закрыто, но мне категорически не хотелось, чтобы ремень разрушил мою внутреннюю гармонию этим вечером.

– Ты домой собираешься ехать? – спросила мама.

– Да, конечно.

– Не надо. Поезжай к Грише – это ближе и так будет лучше.

– Хорошо, как скажешь, – ответил я.

– Завтра, перед тем как соберёшься ехать в школу, позвони мне, – продолжала она. – Домой не заходи.

– Ладно, – произнёс я. Мне очень хотелось спросить, случилось ли что-то, но я не спросил: во-первых, я и так понимал, что что-то случилось и мама мне об этом расскажет завтра, во-вторых, я был так рад от того факта, что мне не нужно ехать домой и можно остаться у дяди, что больше меня ничто не интересовало.

Мне повезло: Гриша оказался дома. Я не стал вдаваться в подробности, почему приехал к нему, и, поскольку он действительно жил намного ближе к Парку Победы, вопросов у него не возникло. Я с восторгом рассказывал ему о том, как провёл День Победы, и видел в его глазах ироничную усмешку.

– Что такое? – наконец спросил я.

– Ты знаешь, слушать всякий говнопопс в компании пролетариата –