Странный век Фредерика Декарта - Ирина Шаманаева

В тот день мы обошли всю историческую часть Ла-Рошели. Она действительно была прекрасна, и я чуть не стонал от досады, что не взял с собой этюдник – собираясь во Францию, о живописи думал в последнюю очередь. Мой отец рассказывал историю мест, мимо которых мы проходили, как заправский экскурсовод. И я восхищался стойкостью гугенотов, четырнадцать месяцев державшихся в осажденном городе, я сжимал кулаки от гнева, когда слушал о казни четырех сержантов из Ла-Рошели24, я смеялся над анекдотами, связанными с производителями крепкого спиртного напитка из города Коньяк. Как истинный уроженец региона Пуату–Шаранта, мой отец гордился и этой местной достопримечательностью. Я был ему благодарен за то, что он нашел безопасные темы, которые нас объединили.

Мы пропустили обед, но тут как раз рестораны начали открываться для раннего ужина. Сначала мы зашли на телеграф. Господин Декарт предложил вернуться к маме и поужинать вместе с ней, однако я нашел какую-то отговорку, чтобы этого не делать. И потому, что при маме не смог бы говорить свободно, и потому, что мне было бы неприятно сидеть с ними вот так, втроем, как будто семьей. Тогда он просто позвонил в отель и оставил сообщение для миссис Мюррей, чтобы она не беспокоилась. А потом привел меня в ресторан на пристани, скромный на вид, но очень оживленный – сразу было видно, что там отличная кухня. Мы ели свежевыловленную жареную камбалу, по-французски «соль», с молодым картофелем и спаржей под голландским соусом. «Мы забрались далековато, – сказал господин Декарт, – я давно уже здесь не был». И по тому облегчению, которое появилось у него на лице, когда он опустился на стул и прислонил к стене свою палку, я понял, что он очень устал.

Сначала мы молча уничтожали еду, потому что безумно проголодались. Я улыбался, думая о нашей прогулке. Но потом вспомнил, о чем хотел поговорить, и у меня сразу испортилось настроение.

– Ну, выкладывай, – сказал он, испытующе глядя на меня.

– Вчера вы спросили, соблазнила бы меня другая судьба – родиться в Париже, быть французом, носить фамилию Декарт и все такое прочее. – Я набрал побольше воздуха. – Я сказал «нет», но на самом деле я так не думал, я вообще тогда ничего не думал. Ну а вечером я размышлял о ваших словах, пока не заснул, вертел их в голове так и этак и понял, что мне здесь не нравится. Ведь вы не любили мою маму. Вы не хотели на ней жениться. Она сама сказала в тот вечер, когда… ну, когда я все узнал. Если бы вам пришлось это сделать против желания, разве вы относились бы ко мне лучше, чем сейчас относится мой отец, господин Мюррей?

Он смотрел на меня очень серьезно.

– Ты рассуждаешь по-взрослому, – сказал он и кивнул – похоже, что в знак одобрения. – Знаешь, дорогой тезка, счастливых браков на свете мало. Мои родители поженились потому, что так решили их родители. Отец не любил мою мать, хотя прижил с ней четверых детей. Сначала про нас с сестрой отец, наверное, думал: «Если бы мне не пришлось жениться, если бы они не родились так некстати, я бы поступил в Парижский университет». Но потом он образумился, и дальнейшие детские годы у меня были вполне счастливыми. – Его губы чуть-чуть тронула улыбка, как будто он захотел поделиться приятным воспоминанием, но передумал. – Буду честен с тобой, Фредерик. Не знаю, какой была бы моя первая мысль. Может, подосадовал бы совсем немного. Ведь я не лукавил, когда говорил твоей маме, что не создан для семьи. Не было у меня никакой другой причины с ней расстаться. Ты же видишь, мне шестьдесят, а я до сих пор один, живу в апартаментах, с утра до вечера занят только лицеем, городскими памятниками старины да своими книжками. И главное – вполне доволен судьбой. Этот путь меня поманил еще в юности и скоро завел так далеко, что я махнул рукой, не стал искать обратную дорогу… Наверное, по меркам нормальных людей я не гожусь в отцы. С другой стороны, даже не совсем нормальные люди, к счастью, меняются. Уверен, за несколько месяцев между счастливым известием и твоим рождением я осознал бы, что стану родителем, и нашел бы в себе и радость, и гордость, и новый смысл жизни. Правда, мы не можем это проверить и убедиться, что я себя переоценил.

Последние слова он произнес с мягкой иронией, как будто говоря: «Не вздумай нас с тобой жалеть!» Я чувствовал, что мое предубеждение против него тает, но говорить мне не хотелось. Я ждал, что он еще скажет, и методично опустошал хлебницу, подбирая кусками багета голландский соус со своей тарелки. Если бы это увидела мама, она, наверное, за такие ужасные манеры лишила бы меня сладкого.

После недолгой паузы он добавил:

– Послушай, я понимаю, из-за чего еще ты злишься. Против своего желания ты теперь привязан к еще одному роду, которого совсем не знаешь и пока не хочешь знать. Ты умен и догадываешься, что Декарты, наверное, не хуже Мюрреев, но тебе-то они чужие. Я вторгся в твою жизнь и устроил подкоп под твое генеалогическое древо, а ты пытаешься защитить от меня своих славных шотландских предков и не хочешь верить, что битва проиграна. Это так? – Я впился в него взглядом и кивнул. – Нет, она не проиграна. Никто не отнимет у тебя достойного человека, который тебя воспитал и вырастил. Я не претендую на его место, Фредерик Эштон Мюррей. Мой род – твой род, тут уж ничего не попишешь. Но ты можешь примириться с моей кровью в своих венах и считать меня просто родственником. Да хоть каким-нибудь двоюродным дядей со стороны матери, если тебе угодно. Ты не потеряешь Мюрреев, зато приобретешь нас.

Вопрос, который меня действительно давно терзал, имел такое простое решение? Я по-прежнему не мог произнести ни слова.

– Вчера ты был куда красноречивее, – усмехнулся господин Декарт. – Так вот, помни, что я от тебя не отказываюсь. Захочешь когда-нибудь назвать меня отцом – буду рад. Захочешь назвать только дальним родственником – пожалуйста. Не захочешь назвать никем – твое право. В любом случае решать тебе, а я останусь твоим другом, потому что ты мне нравишься и как сын, и как человек.

– Чем это я вам нравлюсь, интересно? – ко мне внезапно вернулась вся моя недоверчивость.

– О, много чем. Твоим очаровательным британским скепсисом. Правдивостью. Вспыльчивостью. Чувствительностью. Привычкой думать. Пока не знаю, что из тебя вырастет, но в ближайшие пять лет скуки с тобой не жди.

– Мы с вами похожи, – сказал я и осекся: получалось, что я говорю о характере, хотя на самом деле имел в виду внешность. Но он понял меня.

– Да, я сразу заметил. Джордж Мюррей – святой человек, не уверен, что у меня на его месте хватило бы силы духа… Ладно, давай-ка попросим счет, и пора вернуть тебя матери…»

* * *

На следующий день профессор Декарт поручил Фредди заботам «молодежи», то есть Флоранс и меня. Погода стояла такая чудесная, что он решительно сказал: «Хватит разговоров!» – и отправил нас купаться. Мы собрались показать ему остров Рэ и, если получится, – прокатить под парусом. Лоран Клодель, приятель и будущий жених кузины Фло, был хозяином замечательной парусной лодки, крепкой, вместительной и послушной воле рулевого. Он, к счастью, оказался с утра свободен. Мы устроили кузену такую морскую прогулочку, что он не мог ее забыть до старости и вспоминал даже в тот свой приезд вместе с внуком Энди, с которого я начал рассказ. Как и положено представителю великой морской державы, Фредди сначала поглядывал на нас свысока, но скоро был вынужден признать, что ла-рошельцы – настоящие морские волки. А уж как он был потрясен, узнав, что его отец (вот уж о ком бы он никогда не подумал!) в юности тоже ходил под парусом.