В стране драконов. Удивительная жизнь Мартина Писториуса - Меган Ллойд Дэвис

– Дейва больше нет, – торопливо сказал отец, обращаясь к Ким, которая помогала мне выбраться из машины.

Боль росла в моей груди, когда я слушал, как мои родители рассказывали Ким, что случилось. Накануне вечером Дейв и Ингрид сели в «Мерседес», чтобы ехать в аэропорт за начальником Дейва и его женой, как и обещали. Но когда они задним ходом выезжали из ворот, какие-то люди выскочили перед машиной и потребовали отдать ее. В свете фар Дейв и Ингрид увидели, что в руках у них пистолеты.

Грабители еще потребовали у них украшения, и Дейв молча протянул им свои часы и обручальное кольцо, надеясь, что этого будет достаточно, чтобы убедить преступников отпустить их. Но вдруг один из этих людей без предупреждения разрядил пистолет, и единственная пуля попала Дейву прямо в лоб. Он упал ничком, и ту же рядом притормозила другая машина, в которую запрыгнули грабители. Дейв прожил всего несколько часов после того, как его вертолетом доставили в больницу, а преступников так и не поймали.

– Какой ужас! – печально говорила мама. – Как они могли? Он был таким хорошим человеком…

У меня перехватило дыхание от этой новости. Я никак не мог поверить, что жизнь Дейва была оборвана так жестоко. И думал о том, как это несправедливо, что я все еще цепляюсь за жизнь, хотя временами и не желаю ее, а Дейв, который так любил свою жизнь, ее лишился. А потом я подумал об Ингрид, о той любви, которая была оборвана пулей. Я все еще не вполне понимал, что я увидел между нею и Дейвом несколько месяцев назад, но инстинктивно знал, что скорбь ее, вызванная гибелью мужа, почти невыносима.

Учиться общаться – все равно что идти по дороге и вдруг обнаружить, что мост, который нужен, чтобы перебраться через реку, был смыт водой. Хотя в моих таблицах теперь собраны тысячи слов, по-прежнему случается, что мне нужно какое-то слово, а его нет. А если и есть, то всегда ли можно выразить мысль в моих символах, передать эмоцию через ловушку экрана? Ведь разговор – это далеко не только слова, и овладеть его приливами и отливами, ритмом и танцем для меня почти невозможно.

Представьте себе мужчину, который поднимает брови, когда официант вручает ему ресторанный счет за ужин в честь годовщины свадьбы, который они только что съели вместе с женой.

– Да вы, должно быть, шутите! – восклицает он, глядя на счет.

Слушая мужа, жена по его тону и виду может различить, что означают его слова – то ли это гневное обвинение в попытке отнять деньги, которых ему жаль, то ли любовная подначка в адрес женщины, на которую он с удовольствием потратил бы последний грош. Но я не в состоянии бросать слова, яростно или радостно выкрикивать их; мои слова никогда не трепещут от эмоций; мой тон не может повышаться, предвкушая смех, перед последней строчкой анекдота и не становится глухим от гнева. Я «произношу» все свои слова с одинаковой электронной невозмутимостью.

Помимо тона голоса есть еще пространство между словами. Когда-то я часами грезил наяву о том, что я сказал бы, или вел бесконечные мысленные беседы. Но теперь, когда я могу говорить, мне не всегда представляется шанс сказать именно то, что я хочу. Разговор со мной – дело небыстрое, для него требуются время и терпение, а этих составляющих многим не хватает. Человек, с которым я разговариваю, должен сидеть и ждать, пока я не введу символы на компьютере, или смотреть, как я указываю на буквы на своей алфавитной доске. Люди находят это настолько тягостным, что часто предпочитают со мной не разговаривать.

Я работаю уже больше шести месяцев; у меня есть друзья и коллеги; я знакомлюсь с новыми людьми, совершая вылазки во внешний мир. И в процессе этого взаимодействия я узнал, что человеческие голоса движутся в плавном цикле: когда люди говорят, предложения перетекают одно в другое. А я нарушаю этот ритм и все порчу. Люди должны прилагать сознательные усилия, чтобы смотреть на меня и слушать то, что я хочу сказать. Им приходится предоставлять мне пространство для высказывания, поскольку я не могу сразу ответить, и многие не желают слушать тишину, которая возникает, пока я ввожу слова на компьютере. Я понимаю, почему это так трудно. Мы живем в мире, где редко выдаются моменты тишины. Паузы обычно заполняют телевизор или радио, телефон или автомобильные гудки, а если не они, то есть еще бессмысленная светская болтовня. Но разговор со мной в той же мере состоит из молчания, что и из слов, и я замечаю, прислушивается собеседник к моим словам или нет, потому что тщательно подбираю каждое из них.

Я далеко не такой разговорчивый, каким некогда себя представлял. Когда мои родственники болтают за ужином, я обычно молчу; когда мои коллеги рассказывают о том, чем они занимались в выходные, я нечасто присоединяюсь к их беседе. Люди поступают так не нарочно; им просто в голову не приходит сделать паузу и позволить мне высказаться. Они по умолчанию делают вывод, что я принимаю участие в их разговоре, потому что нахожусь в том же помещении; но это не так. Удобнее всего мне разговаривать с человеком, который знает меня достаточно хорошо и способен предвосхищать то, что я собираюсь сказать.

– Хочешь пойти в кино? – спрашивает Эрика, после того как я указываю на буквы К и И.

– Правда, она хорошенькая? – подмигивает она, когда я улыбаюсь вслед проходящей мимо женщине.

– Воды? – предлагает она, когда я вызываю на экран ноутбука таблицу напитков.

И мне нравится это в Эрике, потому что я, как и любой другой человек, предпочитаю короткие пути. То, что моя жизнь подобна жизни малыша-переростка, которого, прежде чем он высунет нос за порог, нужно снабдить пеленками, бутылочками, соломинками и панамкой, не означает, что я ею не наслаждаюсь. Вот поэтому я так радуюсь, когда люди, хорошо меня знающие, помогают мне немного увеличить ее темп. Остальные, похоже, опасаются оскорбить меня, перебивая во время разговора. Если бы они только знали, сколь многое я бы отдал за быстроту и живость разговоров, какие слышу вокруг себя!

Я часто задумываюсь: а догадываются ли вообще люди о присутствии у меня чувства юмора? Юмор – это моментальная, своевременная реакция и мимика, и хотя последним я овладел в совершенстве, два первых фактора составляют для меня серьезную проблему. Люди, хорошо знающие меня, должны понимать, что мне нравятся шутки, но поскольку я часто бываю молчаливым, другие с легкостью могут счесть меня чрезмерно серьезным. Временами мне кажется, что люди по-прежнему представляют вместо меня выдуманного ими самими персонажа, каким я был все те годы, когда не мог общаться. Во многих отношениях я по-прежнему остаюсь для них чистым листом, на котором они пишут собственный сценарий.

– Вы такой милый, – часто говорят люди.

– Какой у вас мягкий характер! – один за другим восторгаются они.

– Вы такой добрый, – вздыхает кто-то.

Если бы они только знали, как меня временами гложет тревожность, какое раскаленное разочарование и мучительное сексуальное желание порой струятся по моим венам! Я – не тот мягкосердечный немой, каким они часто меня считают; мне просто повезло, что я не выдаю ненароком своих чувств, рявкая в гневе или стеная в раздражении. Теперь я порой осознаю, что я – шифрованное сообщение, которое каждый интерпретирует по-своему.