Мемуары двоечника - Михаил Ширвиндт

— Ой, какие миленькие! — умилялись мои девушки. — Ой, а давайте купим!

Сказано — сделано. Уговаривать меня не пришлось. Во-первых, у меня на всю жизнь остался комплекс вины перед угодившим под сандальку цыпленком (см. главу «Дача»), а во-вторых, сдача после «Драчены» составила ровно 76 копеек. «Судьба», — понял я и купил двух птичек. (Впоследствии я узнал, что такая «символическая» цена за цыплят обусловлена их большой смертностью, даже у профессионалов в тепличных условиях они мрут как подорванные.).

Принес коробку с птенцами в институт. Все сбежались посмотреть… Поохали, поахали и разошлись. И что дальше? У меня через пять минут начинается пара, а я в буфете с двумя животными! Вдруг я увидел, что в углу стоит старая заброшенная плита. Недолго думая, я посадил птичек в духовку и побежал на занятия.

И цыплята прижились! Шли дни, а они не умирали и чувствовали себя все лучше и лучше! Питались они нашей столовской едой: макаронами, яйцами, творогом — и росли как на дрожжах! Если я брал что-нибудь в буфете, то буфетчица говорила:

— С тебя 43 копейки за сосиску с чаем и 16 за кур: полпорции макарон и яйцо.

И действительно, на цыплят они уже мало походили: серые, голенастые, с намечающимися гребешками — одним словом, подростки. Вылезать из плиты они научились довольно быстро и бегали сначала только по буфету, а потом и по всему институту! Режиссер Гарик Черняховский придумал им довольно странные имена, но, тем не менее, они прижились. Он их назвал Парень и Здесь. Их любили все студенты. С ними смирились педагоги!

Однажды мой папа, нечастый гость института, спускался по лестнице с завкафедрой актерского мастерства Альбертом Григорьевичем Буровым, и тот между делом говорит:

— Твой совсем разболтался! Мало того что прогуливает и все на него жалуются, так еще эти куры!..

— Что еще за куры? — спрашивает папа и видит, как по лестнице навстречу ему несутся (в смысле бегут, а не откладывают яйца) два крепких жилистых петушка! Причем окружающие никак не реагируют на этот нонсенс — куры бегают по лестнице, ну и что?

Парень и Здесь весь день гуляли по буфету (в прямом смысле этого слова), захаживали в аудитории, их видели и на сцене, а вечером куры возвращались к себе в плиту. Жили они, жили и вдруг пропали! Дня три весь институт рыскал по закоулкам в поисках кур, но тщетно — будто в воду канули! И тогда все поняли, как не хватает этих красноглазых ребят, как мало им уделяли внимания, как плохо заботились… Но ничего не поделать… Жизнь продолжается.

И вот, как-то сидим мы на лекции, вдруг распахивается дверь и врывается Татьяна Ивановна Запорожец, профессор и заведующая кафедрой сценической речи, дама довольно тучная.

Извинившись перед педагогом, она говорит:

— Ширвиндт, встань!

Я вскакиваю, еще не понимая, на чем меня поймали, а она начинает кричать:

— Безобразие!.. Как ты смел!!!.. Издевательство над животными!! Позор!.. Что ты молчишь?!

А что я мог сказать? Я стою понурившись.

— Я вынуждена была забрать несчастных птиц! (Ага! Вот оно что!) И я не потерплю! Доколе! Скажи что-нибудь! Что молчишь?

Ситуация была тупиковая, и я сказал единственное, что пришло мне в голову:

— Приятного аппетита!..

Аудитория легла! Больше хороших оценок по сценической речи я не получал.

А потом грянул третий курс! И за нас взялись! Ректором «Щуки» вместо прекрасного Бориса Евгеньевича Захавы был назначен некто Пелисов — чиновник с очень партийным прошлым, который правильно рассудил, что советскому студенту-актеру в первую очередь требуется дисциплина! Чтоб там без этих! Без выкрутасов! А то, ишь!

Показательную порку он решил продемонстрировать на нашем курсе, и 3 сентября из института был отчислен Паша Мухотин… за пропуски занятий! 3 сентября — за пропуски!!!

Через месяц отчислили сразу двоих — Сергея Нагорного и Юриса Лауциньша: они съездили на три дня в Киев на съемки. А вскоре настал и мой черед. Меня отчислили 11 ноября за поступок, не совместимый со званием студента (об этом поступке я расскажу отдельно), а через неделю был отчислен и Пес, уже за другой поступок… Летом Саша собрался ехать к друзьям на юга. Денег, естественно, не было. Он пошел на «толкучку», чтобы продать «фирменную» майку, и был задержан милицией. В участке составили протокол и отпустили. Пес вернулся на «толкучку», продал майку и уехал в Крым. Вот и вся история.

Однако спустя три месяца в институт пришла повестка-квитанция о штрафе в 10 рублей за административное нарушение. Помощница Пелисова была отправлена в исполком для выяснения обстоятельств. Нашли «дело», она все переписала, в том числе и анкету, которую Сашка заполнял. В частности, там был такой пункт: «Занимался ли ты раньше куплей/продажей вещей, если да, то чем?» (Скажите, что бы вы ответили на такой вопрос, даже если бы этим всем занимались? Правильно! Вы бы написали: «Нет».) Пес естественно ответил: «Нет», а помощница исправила на «Мех». Мех! Да за торговлю мехом можно было получить 10 лет строгого режима! Это приравнивалось к торговле золотом и валютой! А тут штраф 10 рублей.

Через час «выписка» лежала на столе у ректора, а еще через час студент Сергеев был отчислен из института!

Юрий Васильевич Яковлев бегал по инстанциям, пытаясь отстоять пасынка. Приходила тетка из исполкома в институт, говорила, что они отменяют даже штраф. Тщетно! Поезд ушел. Восстановили только через год.

В какой-то момент руководство вуза спохватилось: на курсе почти не осталось особей мужского пола! Поэтому, когда обкуренного студента нашего курса обнаружили «загорающим» в коридоре общежития, ему объявили выговор!

Коктебель

После второго курса института мы с другом Аркашей поехали отдыхать в Коктебель. Это был наш первый самостоятельный и последний беззаботный отдых (гром грянет в ноябре). Родители с большим скрипом отпустили нас одних, с множеством инструкций, как жить и с весьма ограниченным бюджетом, подразумевающим жизнь скудную, но правильную. Поселились мы в «частном секторе» минутах в десяти ходьбы от моря. Каждый сдаваемый дом походил на улей: семей по десять-пятнадцать ютились в каждой комнатке, на каждой терраске и в каждом сарайчике. Нам посулили крышу над головой дней через пять, а пока разрешили пожить на раскладушках в саду… И это было одно из самых прекрасных жилищ в моей жизни! Раскладушки стояли в тени огромной сливы, их разделяла табуретка, на которой лежал томик Гете (Аркадий был, да в сущности и остался, большим интеллектуалом) и бутылка дешевого портвейна, который мы с гетелюбом потягивали. По утрам, когда первые робкие лучи солнышка сквозь зелененькие листочки слегка золотили наши чуть припухшие с похмелья глазки, мы, не открывая их, протягивали руки вверх, на ощупь находили сливу и засовывали ее в рот, жадно впитывая кисловатую нежность. Ах!

Гете, шпроты и портвейн