Ах, Вильям! - Элизабет Страут

говорилось: «Вы с папой снова вместе?» Во втором говорилось: «МАМ, какие новости???» На первое я ответила: «Нет, ангелочек, мы не вместе, но прекрасно ладим». Затем я ответила на второе: «Потом все расскажу!» Вопрос о том, сошлись ли мы с ее отцом, меня удивил. Я убрала телефон в сумку.

— Так, ладно, — сказал Вильям. Он уже отыскал Линнеус, штат Мэн, на своем айпэде и нашел, где там Дрюс-Лейк-роуд, и мы снова двинулись в путь, и через некоторое время показался тот самый дом — дом, где его мать жила с Клайдом Траском и познакомилась с его отцом. Это был дом. Вот первое, что я могу сказать. Но, как я поняла, в этих краях — да и много где еще — такой дом считается почти особняком. С длинной террасой сбоку и черными ставнями на фоне сияющей побелки, он насчитывал три этажа, а рядом был погреб для картофеля — как водится, вырытый в склоне, — и мы остановились напротив дома и стали его разглядывать.

— Я ничего тут не чувствую, Люси, — сказал Вильям. — Далась мне эта ферма.

Я сказала, что понимаю.

Но мы продолжили разглядывать дом и, найдя окна комнаты, где когда-то стояло пианино, на котором играл Вильгельм, оба почувствовали легкое… отвращение, пожалуй, слишком сильное слово, но нам обоим все это было не по душе.

И мы поехали дальше, и вдоль дороги не было ни одной постройки, лишь горстка деревьев, сбрызнутых солнечным светом, а потом мы увидели маленькое почтовое отделение, очень ветхое. «Люси, смотри», — сказал Вильям, и я поняла, что его так растрогало. Это явно было то самое почтовое отделение, куда каждый день ходила его мать проверить, не пришло ли письмо от Вильгельма.

Мы медленно поехали дальше, мы ехали очень медленно, пока не уперлись в рельсы. «Боже, Люси, — сказал Вильям. — Погоди секунду». Впереди виднелась крошечная железнодорожная станция. Вдоль путей стояли старые склады. Лоис была права: здесь никогда ничего не менялось. Мы припарковались возле станции — вокруг ни души — и, не выходя из машины, смотрели на дорогу, по которой тем снежным ноябрьским вечером шла, то и дело переходя на бег, Кэтрин. Станция была маленькая, обшитая вагонкой. Она скорее напоминала автобусную остановку.

Я живо представила, как юная Кэтрин не то идет, не то бежит по этой темной, продуваемой ветром ноябрьской дороге, без сапог, в легких башмаках, а повсюду сугробы, и без теплой куртки, чтобы себя не выдать; я представила, как она не то идет, не то бежит к станции в темной одежде, с шарфом на голове, как она ждет поезд, и ей страшно, до смерти страшно — как было страшно годами из-за побоев отца, — и, мне кажется, я почувствовала, какие мысли крутились у нее в голове:

Если Вильгельма не будет, когда я приеду в Бостон, я покончу с собой.

* * *

— Сраная Лоис Бубар, — сказал Вильям.

Я быстро взглянула на него. Мы ехали обратно к шоссе.

— Вот бы ее в помине не было, — сказал он. Затем огладил усы и уставился на дорогу. — Она хочет, чтобы ты упомянула ее в книге? Но только в хорошем свете? Господи, Люси. И, по ее словам, она жалеет лишь о том, что была недостаточно приветлива с моей матерью? А потом, когда приезжаю я, она меня даже видеть не хочет? Нет, ну что за дерьмо, а не человек.

И я вспомнила про воспитательницу, которая больше никогда не брала его на руки.

* * *

После первого курса я устроилась работать в приемную комиссию — водила абитуриентов по кампусу. Как мне это нравилось! Я была очень рада, что у меня есть работа и не нужно возвращаться домой на лето, а еще мне очень нравился наш колледж, и я с удовольствием рассказывала людям, как он мне нравится. А упоминаю я об этом вот почему: в приемной комиссии работал один человек, он не был ее главой, но тогда он казался мне большой шишкой, он был лет на десять меня старше, и я ему приглянулась — и помню, что пару раз ходила с ним на свидание, только не помню куда. Разумеется, у него была машина, но тогда мне казалось, что иметь машину — это так по-взрослому, и, когда я впервые села в нее и увидела подстаканники на дверцах, я подумала: «Ничего себе!» Подстаканники были для меня верхом взрослости, вот только я чувствовала, что это не совсем мое. Но мужчина мне нравился — возможно, я была в него влюблена. Я влюблялась во всех, кого встречала. Как-то вечером, когда он подкинул меня до дома, где я снимала квартиру с друзьями по колледжу (друзьями!), он прислонил меня к дверце машины, поцеловал и прошептал мне на ухо: «Эй, тигренок», и я подумала… Уже не помню, что я подумала. Но после того вечера, когда мы поцеловались, он меня больше никуда не звал, а пару месяцев спустя женился на секретарше из приемной комиссии; симпатичная девушка, она всегда мне нравилась.

Зачем я это рассказываю: мы знаем, кто мы, сами о том не догадываясь.

И мужчина из приемной комиссии понял, что я не тот человек, который будет откликаться на «тигренка» и для него придумывать подобные прозвища, к тому же я так и не смирилась с подстаканниками; я не расстроилась, что он больше никуда меня не звал, меня всегда немного удивляло, что я вообще ему понравилась. Но вернемся к сути! А суть вот в чем: что такого мы с Вильямом разглядели друг в дружке, раз решили пожениться?

* * *

Над Хейнсвиллской дорогой[3] висела зловещая тишина. Много миль нам не попадалось ни одной машины. Было в этой дороге что-то гнетущее: взгляд выхватывал то пни по обочинам, то болота с мертвыми деревьями. В одном месте росли яблони с мелкими плодами, и, по словам Вильяма, это значило, что когда-то здесь были фермы, и так мы ехали некоторое время. Казалось, все слегка выжжено солнцем.

Затем нам попался знак с гигантской головой Санта-Клауса: РОЖДЕСТВЕНСКИЕ ЕЛИ ЧЕРЕЗ 300 ФУТОВ. Но через триста футов мы ничего не увидели, все тот же однообразный пейзаж.

Я никак не могла избавиться от чувства страха. По обеим сторонам дороги тянулись болота с мертвыми деревьями, и засохшие стволы розовато поблескивали, и повсюду росли сорняки, чем-то похожие на клевер, я таких раньше не видела. Мы проехали мимо баптистской церкви — она стояла на пустыре, — и Вильям сказал: «Возможно, здесь Кэтрин вышла за Клайда Траска». Сказал он это с явным безразличием, будто считал, что его настоящая мать — это женщина, которая его вырастила, жившая в Ньютоне, штат Массачусетс, а та, кто жила здесь, его не интересует; такое у меня сложилось впечатление.

И тут — неожиданно — у дороги показался диван. Небольшой диван с цветастой обивкой стоял на обочине, просто стоял, а на сиденье валялась лампа. Но за ним начинался поворот на узкую дорогу, и, когда мы притормозили, чтобы получше разглядеть диван, я заметила указатель на Дикси-роуд. «Вильям», — сказала я, и Вильям резко свернул. На листке, который дала мне Лоис, было написано: «Дикси-роуд, последний дом», но поначалу никаких домов мы не видели, а потом мы проехали мимо хижины, перед которой стоял старик; голый по пояс, бородатый, он проводил нас полным ярости взглядом, на меня с детства не смотрели с такой яростью чужие люди, и я очень испугалась. Пошла грунтовка, и справа мы увидели два маленьких дома, потом долгое время мы не видели ничего и никого, и вот наконец показался последний дом. Похоже, он уже много лет стоял заброшенный. Такого крошечного домишки я в жизни не видела. Я росла в очень маленьком доме, но и тот был гораздо просторнее. Здесь же был всего один этаж, а в нем, похоже, только две комнаты. Рядом притулился крошечный гараж. Из-под плоской провисшей крыши дома — казалось, она вот-вот обрушится посередине — выглядывали бордовые стены.

Я не верила своим глазам.

Лицо Вильяма не выражало никаких эмоций — наверное, от шока.

— И здесь выросла моя мать? — сказал он.

— Может, Лоис перепутала адрес?

— Нет, перед поездкой я сам его нашел. Дикси-роуд.

Мы сидели в машине и смотрели на дом. Над гаражом нависали ветви дерева, захудалые кусты, росшие по бокам от крыльца, доходили до самых окон.

Это был очень — очень —