Ах, Вильям! - Элизабет Страут

Это была немолодая крашеная брюнетка, и она так долго раскладывала столовые приборы на подносе возле кофейников, а потом еще их выравнивала, что мы с Вильямом переглянулись, и он прошептал: «Какого хрена?» Я пожала плечами.

Когда официантка подошла к нам с блокнотом и ручкой и спросила: «Вам чего?» — я сказала, что хотела бы тарелку «Чириос» и банан, а она мне: «Нет у нас хлопьев».

Тогда я заказала болтунью из одного яйца, а Вильям заказал овсянку, и мы приуныли, но только самую малость — я имею в виду, местечко было странное и недружелюбное.

Когда официантка принесла наш заказ, я спросила:

— Пилли, а у тебя были интрижки с Эстель? Ну, то есть когда вы были женаты?

Я сама удивилась, что задала такой вопрос, что он вообще пришел мне в голову.

Вильям застыл с тостом в руке, проглотил кусочек, который только что отправил в рот, и ответил:

— Интрижки? Нет. Может, я и позабавился разок-другой на стороне, но интрижек у меня не было.

— Позабавился?

— С Пэм Карлсон. Но только потому, что мы старые знакомые и у нас был дурацкий романчик когда-то давно, так что это не в счет.

— Пэм Карлсон? — переспросила я. — Та женщина с твоего юбилея?

Вильям бросил на меня взгляд и продолжил жевать.

— Да. Но это все так, пустяки. Мы с ней общались, еще когда она была замужем за Бобом Берджессом.

— Ты тогда спал с ней?

— Ну так, немножко.

Говоря это, он забыл, что в ту пору был женат на мне. Секунду спустя его лицо озарило осознание.

— Ох, Люси, ну что я могу сказать?

— А ты спал с ней, когда был женат на Джоанне?

— Люси, давай не будем об этом. Но да, и тогда тоже. Но с тобой… Я сразу сказал тебе, что у меня несколько женщин. А еще я сразу сказал тебе, что никого из них не люблю.

— Ладно, — сказала я. — Какая теперь разница.

И мне правда уже было без разницы. Только внутри будто тихонько плескались волны. Но я подумала: «Так, значит, он заводил интрижки не из-за меня, раз он делал это, когда был женат на Джоанне и даже на Эстель? Значит, дело не во мне?» Я ушам своим не верила. Мне вспомнились его слова о том, что мы ничего не решаем. Может, с интрижками он тоже ничего не решал. Откуда мне знать?

Я не знаю.

— Пойдем, — сказал Вильям, расправившись с овсянкой и вытерев усы. Он допил остатки кофе, но нам снова пришлось ждать — на этот раз пока официантка принесет счет. Мне было любопытно, оставит ли ей Вильям щедрые чаевые, и, закатив глаза, он оставил.

* * *

Когда мы ехали обратно в Хоултон, я заметила по краям дороги множество полувысохших зонтиков дикой морковки. Солнце уже поднялось высоко и светило ярко. Из окна мы видели покосившиеся амбары посреди каменистых полей и одиноко пасущихся белых коров. Вильям показал мне еще не убранное картофельное поле, над землей виднелись лишь зеленые вершки, и Вильям объяснил, что их опрыскивают специальным раствором, чтобы питательные вещества шли не в ботву, а в клубни. Меня впечатлили его познания, и я ему об этом сказала, но он ничего не ответил. Через дорогу расстилалось голое поле, с которого недавно собрали урожай ячменя.

Снова картофельные поля, бурые и перекопанные. Я заметила, что погреба для картофеля часто рыли в склонах холмов. На подъезде к Хоултону стоял мотель «Шотландский трактир», он был закрыт, между корпусами росли сорняки.

— Вильям, у твоей матери была бессонница, — сказала я. Это пришло мне в голову, когда я вспоминала, как провела ночь.

— Правда? — Вильям посмотрел на меня. На нем были солнечные очки; на мне тоже.

— Ну да, — сказала я. — Ты не помнишь?

— Как-то не очень.

— Поэтому она так часто дремала днем на диване. Она говорила: «Я просто не могла уснуть».

— А знаешь, ты права. На Большом Каймане я почти каждую ночь слышал, как она ходит у себя по комнате, и все удивлялся, чего это ей не спится.

Я выглянула в окно. Вдоль кромки поля рядком тянулись деревья.

— Я сама только что об этом вспомнила. Постой-ка. — Я повернулась к Вильяму: — Когда она болела и я сидела у ее постели, она часто шутила про свою бессонницу, а по вечерам говорила: «Пора пить таблетки», и однажды, когда я пошла за ними в аптеку… Или это ее врач мне рассказал, да, это был врач, он рассказал, что она принимает их уже много лет.

— Как строго он хранил врачебную тайну, — саркастично заметил Вильям. — О конфиденциальности он не слышал?

— Нет. Я ему нравилась, — сказала я. И это была правда.

Некоторое время мы ехали молча, потом я сказала:

— Просто, по-моему, это интересно. Что ее мучила бессонница.

— Люси, тебя саму вечно мучила бессонница, — сказал Вильям, а я ему:

— Да знаю я, дуралей, и я знаю, почему она меня мучила, — из-за того, в какой среде я росла. Я просто хочу сказать — возможно, твою мать мучила бессонница из-за того, что она оставила позади.

— Да понял я, — ответил Вильям и бросил на меня взгляд, но из-за солнечных очков я не знала, что в этом взгляде.

Пару минут спустя Вильям сказал:

— Люси, мы так и не решили, что делать с Лоис Бубар.

— Просто веди машину, — сказала я. — Мы проедем мимо ее дома, а потом остановимся и подумаем.

* * *

Когда мы въехали в Хоултон, от яркого солнца весь город сверкал; кирпичное здание суда, библиотека — все выглядело старинным и очень уютным, будто город уже давно себе нравится, и река сверкала тоже, и вскоре мы оказались на улице Любезной.

И, проезжая по улице Любезной, мы увидели пожилую женщину в саду перед домом, который разглядывали день назад. Она склонилась над кустом, и на ней была шляпа, и для ее возраста волосы у нее были довольно длинные — красивые такие, русые, почти до плеч, — и во всем ее облике, когда она склонилась над кустом, сквозила молодость; она была в коричневых брюках по щиколотку и синей рубашке, худенькая, но не тощая. В ней была грация, вот что я пытаюсь сказать.

— Вильям! — почти прокричала я. — Это

она!

Он слегка сбавил скорость, но женщина не подняла голову, и мы проехали мимо и остановились через квартал.

— Господи боже, Люси.

— Это она, — повторила я, указав рукой в сторону ее дома.

Вильям оглянулся, затем уставился прямо перед собой.

— Мы не знаем наверняка. Может, Лоис Бубар сидит сейчас внутри в инвалидном кресле и ее избивает собственный сын.

— Может, — согласилась я. А потом сказала: — Вильям, давай я схожу с ней поговорю.

Вильям прищурился:

— И что ты ей скажешь?

— Не знаю. Жди здесь, а я просто схожу с ней поговорю. — Я взяла свою сумочку с длинным ремешком и открыла дверцу. И напоследок спросила: — Хочешь со мной?

— Нет, иди, — сказал Вильям. — Я не знаю, что делать.

Я тоже не знала.

* * *

Подходя к дому номер четырнадцать, я заметила, что сбоку от него между четырьмя деревянными столбами протянуты веревки для сушки одежды. А у крыльца на двух крепких деревьях висит гамак, с виду совсем новый. Как я уже говорила, это был самый красивый дом во всей округе, с синими стенами и красными ставнями. Женщина по-прежнему возилась с кустом — это был розовый куст с приплюснутыми желтыми цветками, — у нее был очень сосредоточенный вид; подойдя поближе, я разглядела у нее в руке распылитель. Я замедлила шаг; я не знала, как мне быть.

И тут она подняла голову, вроде как улыбнулась мне и вернулась к своим делам.

— Добрый день, — сказала я, остановившись посреди тротуара. Розовый куст был от него недалеко. Она снова на меня посмотрела; за стеклами маленьких очков я увидела ее глаза, это были небольшие глаза, но проницательные.

— Добрый, — ответила она,