Русский край, чужая вера. Этноконфессиональная политика империи в Литве и Белоруссии при Александре II - Михаил Долбилов

Весной 1870 года высшие правительственные лица получили первые документальные подтверждения контактов между Святым престолом и клиром в России по вопросу о русском языке в богослужении. Для властей оставалось секретом, что в конце 1869 года, за несколько недель до того, как особый комитет представил императору свой заключительный журнал, патер-доминиканец из Петербурга Т. Жултек от имени духовенства Могилевской архиепархии, Виленской и Минской епархий (администрация последней, как мы видели выше, была упразднена в 1869-м, но с канонической точки зрения епархия не перестала существовать) послал через генерала Доминиканского ордена просьбу Святому престолу о помощи против правительственных преследований. В своем исполненном пессимизма письме Жултек сосредоточивал внимание на проекте русификации религиозной литературы и богослужения. Как и Боровский, он расценивал лозунг располячения католицизма лишь как предлог к наступлению на саму католическую веру. Он просил, чтобы Святой престол безапелляционно разъяснил, имеют ли священники право соглашаться на русскоязычное богослужение в своих церквах, тем самым признавая «инициативу светской власти в такого рода делах». Жултек также сетовал на управляющего Могилевской архиепархией епископа Иосифа Максимилиана Станевского и управляющего Виленской епархией прелата Петра Жилинского, раболепие которых перед властями затрудняло духовенству защиту вероучения и обряда[1869].

Ответ, который в феврале 1870 года заместитель секретаря Конгрегации по чрезвычайным церковным делам кардинал Марини распорядился секретно передать Жултку, оказался не столь определенен, как того хотелось вопрошателю. Высший католический клир затруднялся артикулировать свою позицию и ожидал дополнительных сведений (на тот момент папе еще не был даже известен указ 25 декабря 1869 года). Тем не менее ответное письмо содержало слова моральной поддержки, которые, достигнув слуха имперской власти, весьма ее встревожили. Произошло это при следующих обстоятельствах. Анонимные копии ответа Жултку, без упоминания его имени, рассылались по неким тайным каналам различным лицам из католического духовенства в России. В апреле 1870 года в «черном кабинете» в Вильне были перехвачены экземпляры этого письма на польском языке в конвертах, адресованных управляющему Виленской епархией П. Жилинскому и виленскому священнику-доминиканцу С. Бабиновскому. В случае Жилинского отправитель, вероятно, рассчитывал устыдить прелата-конформиста, напомнив ему о духовной обязанности противостоять вмешательству светской администрации в домен церкви. Вопреки обычной практике III Отделения корреспонденцию не только задержали, но и вовсе не доставили адресатам. Через несколько дней шеф жандармов П.А. Шувалов представил русский перевод письма императору, который отреагировал пометой «Сношения с Папою видимы. Сообщи к[нязю] Горчакову» и повелел дознаться, «от кого» письмо. Процитирую ключевой отрывок из прочитанного императором перевода послания:

Святейший Отец одобрил хорошее направление, о котором вы уверяете от своего и многих других имени, похваляет и укрепляет вас в непоколебимом единогласии и мужестве, с которыми вы готовы защищать святые права Церкви… В столь важном деле, которое по роду своему совершенно неприкосновенно светской власти, Правительство не может ожидать от Апостольского престола никакого снисхождения, никакой терпимости. Если закон, которым вам угрожали, действительно существует, то обязанностию всякого хорошего священника будет не только устраняться от исполнения оного, но противодействовать всеми силами и средствами, какие только иметь будет.

К этому анонимный отправитель добавил от себя заключение: «Сия воля Святейшего Отца достаточно уясняет, что добровольное согласие на повеления Правительства в этом деле не только противится общим началам Св. Церкви католической, но, кроме того, было бы явным ослушанием Апостольского престола…»[1870].

Знакомство с этим и другими подобными документами не могло разубедить полонофобски настроенных сановников и экспертов в том, что главной и безусловно доминирующей движущей силой противодействия обрусению костела является «полонизм». Послание из Рима, полагали они, подстроено «польской партией» при Святом престоле: недаром оно рассылалось тайком на польском языке. Даже католик А.М. Гезен, лучше других осознававший взаимосвязь католической религиозности с чувством лояльности церковной иерархии, в апреле 1870 года соглашался с Катковым в том, что «поляки успевают убеждать крестьян, будто… русский язык нельзя вводить без согласия папы»[1871].

И все же столкновение с дискурсом канонического права, духовной независимости католической церкви не прошло для власти бесследно. Бюрократы могли не верить в искренность польскоязычных католиков, основывавших возражения против языкового новшества на чисто религиозных доводах, но они были уязвимы для такого рода возражений. Традиция имперской веротерпимости побуждала по крайней мере смягчать бюрократическое вмешательство во внутрицерковные дела риторикой реформаторского благодеяния или, как бы в порядке компенсации, подчеркивать одновременно с заменой языка неприкосновенность других элементов обрядности. В духе эпохи реформ правительство декларировало задачу сделать богослужение более понятным для католической паствы, предоставить прихожанам возможность молиться на родном языке, осмысленно и прочувствованно. (Оставляю пока в стороне вопрос о том, насколько «родным» или доступным для большинства белорусских католиков можно было, при имеющихся у власти данных, считать русский язык.) Само декларирование такой задачи, несмотря на сопровождавший ее исполнение произвол, уже привносило в имперскую политику в отношении католицизма хотя бы отголоски более современных, более обращенных к личности представлений о католической религиозности. В какой-то степени неизбежные дискуссии о каноничности замены польского языка русским втягивали творцов этой политики в новое для них культурно-идеологическое поле.

Заявление моральной поддержки в секретном послании католических иерархов Жултку не было равнозначно официальному и бесповоротному осуждению Святым престолом проекта русскоязычной службы. Когда тексты указа 25 декабря 1869 года и инструкции МВД от 31 января 1870 года наконец достигли Рима (летом 1870-го), то их акцент на добровольность введения русского языка и неизменность латинской литургии удержал Пия IX от негативного заключения, к которому подталкивали тайные донесения страшившихся этой реформы клириков из России[1872]. Сам же по себе русский язык в дополнительном богослужении вовсе не являлся табу, и у Ватикана вполне могли быть колебания, не преувеличивают ли петербургские доминиканцы угрозу чистоте веры, не расходится ли их мнение о русскоязычном богослужении со взглядами на тот же предмет сельского духовенства на Минщине, Могилевщине или Правобережной Украине[1873]. Вплоть до 1877 года папа уклонялся от принятия окончательного решения по этому делу, что создавало российскому правительству известное пространство для маневра[1874].