Лучшее в нас. Почему насилия в мире стало меньше - Стивен Пинкер

Государство, пользующееся монополией на насилие, чтобы защищать своих граждан друг от друга, скорее всего, самый значительный фактор снижения уровня насилия из всех, о которых мы узнали в этой книге. Его простая логика изображена в треугольнике агрессор — жертва — наблюдатель на рис. 2–1, и ее нетрудно переформулировать в терминах дилеммы пацифиста. Если государство накладывает на агрессора достаточно крупный штраф, превышающий полученную им прибыль, скажем делает агрессивность в три раза невыгоднее миролюбия, оно выворачивает наизнанку матрицу вознаграждений потенциального агрессора, делая мир для него привлекательнее войны (рис. 10–2).

Кроме того что Левиафан меняет арифметику рационального агента, он (или скорее его женское воплощение у римлян — богиня правосудия Юстиция) — это незаинтересованная третья сторона: взыскания, которые она накладывает, не завышены из-за эгоистического искажения и не вызывают желания отомстить. Рефери, наблюдающий за игрой, снижает мотивацию вашего противника к превентивному или оборонительному удару, что уменьшает уже ваше стремление занять агрессивную позицию, а это, в свою очередь, успокаивает оппонента и так далее и может ослабить туго затянутую спираль враждебности. А благодаря обобщенному эффекту самоконтроля, продемонстрированному в лабораториях психологов, сдерживание агрессивных порывов может войти в привычку и цивилизованные стороны станут подавлять соблазн атаковать, даже если Левиафан повернется к ним спиной.

Эффект Левиафана лежит в основе процессов усмирения и цивилизации, которым посвящены главы 2 и 3. Когда банды, племена и племенные союзы подчинились контролю первых государств, подавление набегов и усобиц способствовало пятикратному снижению числа насильственных смертей (глава 2). Когда же европейские феоды объединились в королевства и суверенные государства, укрепление сил правопорядка со временем снизило уровень убийств еще в 30 раз (глава 3). Зоны анархии, до которых не может дотянуться правительство, сохраняют в неизменности жестокую культуру чести: в пример можно привести горные деревни Европы, Дикий Запад и южный фронтир Америки (глава 3). То же самое верно в отношении социоэкономических зон анархии: низших классов, лишенных эффективной охраны порядка, и нелегального бизнеса, который не может обратиться за защитой в полицию (глава 3). Когда правоохранительные органы ослабляют хватку, например во времена стремительной деколонизации, забастовок полиции, в недееспособных государствах, анократиях или в ряде стран Запада в 1960-х, насилие получает шанс наверстать упущенное (главы 3 и 6). Неумелое правление повышает риск гражданских войн и, вероятно, является принципиально важным отличием раздираемого насилием развивающегося мира от более благополучного развитого (глава 6). Граждане стран, где закон слаб, в психологических лабораториях предаются нелепой злобной мести, от которой страдают все (глава 8).

Гоббс снабдил Левиафана мечом, меч держит в руках и статуя Фемиды в здании суда. Но порой ей достаточно весов и повязки на глазах. Люди стараются избежать ударов по репутации, телу и банковскому счету, и иногда «мягкая сила» влиятельной третьей стороны или угроза позора и остракизма может приструнить нарушителя не хуже грубой силы полиции или армии. Эта мягкая сила критически важна на международной арене, где мировое правительство не больше чем фантазия, но мнение третьей стороны, периодически подкрепляемое санкциями или демонстрацией силы, может творить чудеса. Если страны состоят в международных организациях или пускают к себе международные миротворческие силы, риск войны снижается — и здесь усмиряющий эффект действий невооруженной или легковооруженной третьей стороны можно измерить (главы 5 и 6).

Когда же Левиафан хватается за меч, результат зависит от того, насколько взвешенно он применяет свою силу, добавляя взыскания в «агрессивные» ячейки матрицы решений своих граждан. Без разбору ужесточая наказания во всех четырех клетках, терроризируя подданных, лишь бы не лишиться власти, Левиафан способен причинить вреда не меньше, чем предотвратить (главы 2 и 4). Преимущество демократий перед автократиями и анократиями проявляется в том, как осторожно демократическое правительство отмеряет нужное количество силы в нужные клеточки матрицы вознаграждений, что делает выбор в пользу мира не мучительно недостижимым идеалом, но неизбежным решением.

Мысль, что обмен выгодами способен превратить нулевую сумму войны в положительную сумму двусторонней прибыли, была одной из ключевых идей Просвещения, и уже в наши дни биологи прибегли к ней для объяснения эволюции сотрудничества между людьми, не связанными родством. Мирная торговля изменяет дилемму пацифиста, подсластив опцию взаимного миролюбия взаимной выгодой обмена (рис. 10–3).

Хотя мирная торговля не исключает трагедии предательского нападения, она устраняет побуждение противника атаковать (ведь он тоже выигрывает от мирного обмена) и таким образом вычеркивает этот повод для беспокойства. Доходность двустороннего сотрудничества как минимум частично экзогенна, поскольку зависит не только от желания агентов торговать, так же сильно она зависит от того, нуждаются ли партнеры в продукции, производимой другой стороной, и от наличия инфраструктуры, упрощающей обмен: транспорта, финансов, бухгалтерии и договорного права. Когда люди втянуты в добровольный обмен, они заинтересованы принимать перспективу друг друга, смотреть на мир глазами партнера, чтобы заключить выгодную сделку («клиент всегда прав»), что, в свою очередь, может заставить их уважительно относиться к интересам других, хоть и не обязательно испытывать к ним теплые чувства.

Норберт Элиас считал государство-Левиафан и мирную торговлю двумя основными движущими силами европейского процесса цивилизации (глава 3). Сформировавшись в позднем Средневековье, растущие королевства не только наказывали за грабеж и национализировали правосудие, но обеспечивали инфраструктуру обмена, в том числе деньги и правовую поддержку соблюдения договоров. Эта инфраструктура, вместе с технологическими достижениями, такими как дороги и часы, а также отмена табу на проценты на капитал, инновации и конкуренцию, повысила привлекательность торговли, и в результате рыцарей и солдат сменили купцы, мастеровые и бюрократы. Теория была подтверждена историческими данными, показывающими, что рост торговли начался в позднем Средневековье, и данными криминологов, показавшими, что уровень насильственных смертей тогда действительно резко упал (9 и 3 главы 9 и 3).

Торговле между крупными образованиями, такими как города и государства, способствовали появление океанских кораблей и новых финансовых институтов и угасание политики торговых ограничений. Эти усовершенствования можно частично отнести на счет превращения воинственных империй XVIII столетия — Швеции, Дании, Нидерландов и Испании — в причинявшие меньше неприятностей торговые государства (глава 5). Два столетия спустя переход Китая и Вьетнама от авторитарного коммунизма к авторитарному капитализму сопровождался снижением готовности ввязываться в идеологические войны до последней капли крови (глава 6). В прочих регионах мира сдвиг системы ценностей от национальной славы в сторону зарабатывания денег тоже, кажется, выбил почву из-под ног вечно недовольных реваншистских движений (главы 5 и 6). Сдвиг этот частично случился из-за того, что идеологии, чье моральное банкротство стало очевидным, ослабили свою хватку, а частично благодаря соблазну щедрых вознаграждений глобальной экономики.