Знай мое имя. Правдивая история - Шанель Миллер

По сей день я уверена: ничего, что было совершено мною в тот вечер, не может считаться чем-то существенным — просто случайный набор единичных воспоминаний. Однако в дальнейшем все эти события начнут неустанно ворошить, перетряхивая их снова, снова и снова. Что я делала, что говорила — все будет препарировано, взвешено, просчитано, оценено и представлено на суд общественности. И все потому, что на той вечеринке где-то присутствовал он.

* * *

Было слишком светло. Я зажмурилась, а открыв глаза, заметила коричневые пятна засохшей крови на тыльных сторонах ладоней. На правой руке пластырь, он едва держался и отклеивался. Интересно, как долго я тут находилась? Я лежала на узкой кровати с пластиковыми бортиками по обеим сторонам — этакая колыбель для взрослых. Белоснежные стены, сверкающий пол. Что-то глубоко врезалось во внутреннюю часть локтя — это белый ремешок стянул руку так плотно, что кожа вокруг него отекла. Попробовала просунуть под застежку палец, но он не пролез. Я повернула голову влево. Двое мужчин пристально рассматривали меня. Пожилой афроамериканец в красной ветровке с эмблемой Стэнфорда и белый полицейский в черной форме. Глаза снова заволокло какой-то пеленой, все расплылось, а мужчины превратились в красный и черный квадраты. Они стояли, оба прислонившись к стене, заложив руки за спину, как будто ждали уже довольно давно. Я снова сморгнула и постаралась сфокусировать на них взгляд. И у первого, и у второго было выражение, какое обычно делаю я, когда наблюдаю, как какой-нибудь старый человек спускается по лестнице — весь в напряжении, готовый к падению в любой момент.

Представитель власти спросил, хорошо ли я себя чувствую. Когда он наклонялся ко мне, в его взгляде ничего не дрогнуло, он даже не прищурил в улыбке глаза — они оставались совершенно неподвижными, словно две круглые чистые лужицы. «Ну да. А что — должно быть иначе?» — это я подумала про себя, а сама продолжала вертеть головой, ища глазами сестру. Мужчина в красной ветровке, представившись деканом Стэнфорда, спросил:

— Вас как зовут?

Их сосредоточенность на моей персоне пугала. Странно, почему им не задать этот вопрос моей сестре, ведь она должна быть где-то здесь.

— Я не студентка. Просто пришла в гости, — ответила я. — Меня зовут Шанель.

Сколько же я так дремала? Должно быть, здорово я набралась, если застряла в кампусе и, чтобы проспаться, залезла в соседнее здание. Я что, ползла? Как я поцарапалась? И кто наклеил на меня так небрежно весь этот отстойный скоропомощной хлам? Наверное, эти люди несколько раздражены? Их можно понять — очередной пьяный ребенок, за которым придется присматривать. Стыдно-то как — я ведь уже довольно взрослая для такого. Как бы там ни было, мне нужно избавить их от своего присутствия, поблагодарив за ночлег. Осматривая больничный коридор, я вычисляла, какая из дверей вела к выходу.

Мужчины спросили, кому можно позвонить и сообщить, что я здесь. Где здесь? Я дала им номер сестры. Тот, кто был в красной ветровке, отошел, чтобы я не слышала, — просто взял и унес голос Тиффани в другую комнату. Где вообще мой телефон? Я принялась нащупывать ладонью вокруг себя в надежде наткнуться на прямоугольный предмет. Ничего. Я корила себя за эту потерю. Придется возвращаться назад.

Представитель власти — тот, кто был в черном, — обратился ко мне:

— Вы находитесь в больнице, и есть основания полагать, что вы подверглись нападению сексуального характера.

Я медленно кивнула. Какой серьезный человек! Но, должно быть, он что-то перепутал — я даже ни с кем не разговаривала на той вечеринке. Наверное, нужно это прояснить? Разве я не настолько взрослая, чтобы самостоятельно выписаться отсюда? Мне казалось, сейчас кто-нибудь войдет и скажет: «Офицер, с ней все в порядке, она может уходить», — после чего я отсалютую им и откланяюсь. Сейчас я не отказалась бы от бутерброда с сыром.

Внизу живота сильно давило — хотелось писать. Я попросила разрешения сходить в уборную, но мужчина в черной форме отказал, объяснив, что нужно подождать, так как могла понадобиться моча на анализ. «Для чего?» — подумала я, тихо лежа в постели и продолжая сжимать мочевой пузырь. Все-таки мне позволили. Когда я спустила ноги и села на кровати, узкое платье поднялось и собралось комком на талии, я увидела на себе трикотажные штаны мятно-зеленого цвета. Интересно, откуда они? И кто завязал бантиком шнурок на поясе? Я смущенно пошла в уборную, освобождаясь наконец от их пристальных взглядов, и закрыла за собой дверь.

Веки еще были тяжелыми, и глаза полностью не открывались. Кое-как развязав шнурок и стянув вниз новенькие трикотажные штаны, я собралась было снять трусы. Большие пальцы скользнули по бедрам, ощупывая кожу, но ничего не нашли. Странно. Я проделала движение еще раз, прижала ладони к бокам, растерла бедра, будто до этого не чувствовала своего тела. Терла и терла, пока кожа не стала горячей, тогда остановилась. Вниз я не смотрела, а так и застыла там, полуприсев, полусогнувшись. Обхватив руками живот, со спущенными до щиколоток штанами, я была не в силах ни опуститься на толчок, ни выпрямиться.

Мне всегда было любопытно, почему пережившие насилие, любое насилие, так хорошо понимают других пострадавших? Как происходит, что даже при совершенно разных обстоятельствах нападения жертвы могут просто посмотреть друг на друга и понять все без слов? Возможно, дело не в самом насилии, не в его деталях, а в том, что происходит после, в первый момент, когда человек остается наедине с собой. Будто что-то вынули из него, будто сознание ускользает. Куда я шла? Что у меня забрали? И бесконечный страх, затаившийся в тишине. Словно больше не существует того привычного мира, где верх — это верх, а низ — это низ. В такой момент не чувствуешь боли, не впадаешь в истерику, не кричишь. Просто внутри все превращается в холодный камень. Полное смятение вкупе с абсолютным пониманием. Так утрачивается роскошь медленного взросления. Так наступает жестокое пробуждение.

Я опустилась на унитаз. Что-то царапало шею. Потрогав затылок, я нащупала в спутанных волосах какую-то шершаво-колючую штуковину. «Ну да, я же ненадолго выходила из дома “в кусты”, может, ветка какая зацепилась?» — меня не покидало чувство, что все было неправильно, но в глубине души царило мертвое спокойствие. Словно безмятежный темный океан, бескрайний и бездонный. Но ужас уже надвигался… Я ощущала, как он сжимает у меня все внутри — мои темные, влажные, тяжелые внутренности. Однако на поверхности виднелась лишь легкая рябь. Паника появилась, словно рыба, — она стремительно рассекла гладь, выпрыгнув из воды, и так же молниеносно скрылась в ней. И снова тишина. Я не могла постичь, как оказалась в стерильной палате, в этой уборной, без нижнего белья, совсем одна. Вряд ли я буду интересоваться у того полицейского, куда делось мое нижнее белье, потому что часть меня понимала, что я не готова услышать ответ.

На ум пришло слово ножницы. Должно быть, тот мужчина в полицейской форме ножницами разрезал мои трусики, чтобы снять их, поскольку на трусах остались вагинальные… вагинальные выделения, которые нужны для проведения экспертизы в случае чего. Я смотрела о таком по телевизору, видела, как парамедики разрезали одежду. Встав, я заметила грязь на полу. Потом провела ладонью по штанинам, разгладив их, завязала шнурок на двойной бантик — получились два заячьих уха. Стоя перед краном, вдруг засомневалась: можно ли смывать кровь. Я подставила под тоненькую струйку воды кончики пальцев, затем ладони, а темные разводы на тыльной стороне сохранила.