В постели с Хабенским - Линда Йонненберг

Папа Зухус — необычайно приятный мужчина. Я с ходу назвала его просто по имени и, очевидно, допустила огромный промах: надо было и по отчеству. Папа приехал раньше на два дня. Мы с Зухус, конечно, ждали его, но на два дня позже. В квартире было грязновато, а в холодильнике не было еды.

— В офисе! — закричал папа Зухус с порога. — Вам надо работать в офисе!

Работать в офисе нам с Зухус совсем не хотелось, нам хотелось работать на ниве мощной литературы и жидковатой сценаристики мыльных опер, ведь надо же с чего-то начинать.

Дача — вещь, необходимая каждому. Комфортабельная дача отличается от некомфортабельной удобствами в самой даче. Я заблудилась ночью, между грядок с морковью и цветочной клумбой в поисках сортира на не очень комфортабельной даче фанатки Хабенского. Вместе со мной блуждал огромный пес Бонни. Бонни не очень хорошо себя чувствовал — накануне его перекормили гречневой кашей с мясом, а потом он совершенно самостоятельно прихавал половину замороженной курицы, размораживаемой хозяйкой к ужину. Бонни громко пукал и слегка поскуливал, но ему не был нужен сортир, а мне он был нужен просто до зарезу.

— Где ты, Зухус, — шептала я, но пока не пукала. Как тебе там с папой?

— Где ты? Потерялась, что ли?! — раздался встревоженный трубный голос фанатки Хабенского.

— Где ты, Хабенский? — всхлипнула я и пописала куда-то в морковь, рядом с Бонни.

— Ее нет нигде! — донесся еще более встревоженный голос фанатки Почеренкова.

— Где ты, Миша? — Я, шмыгнув носом, натянула трусы и джинсы, мокрые до колен от росы, и пошла, сама не зная куда. Поникший Бонни шел рядом.

— В театре просто ужас какой-то!! — продолжало доноситься из темноты. Видимо, фанатки Хабенского и Почеренкова объединились и решили прочесать сад.

«Ужас в театре» мы сотворили с Зухус. Просто так. От скуки.

Поздней ночью в гримерке Театра имени Ленсовета сидели и пили водку двое: народный артист Сергей Мигицко и молодой артист Александр Койгеров. Мигицко недавно стукнуло пятьдесят. Был он высок, мословат, и на лице его, дряблом от обилия театрального грима, легко можно было прочитать каждую мысль. Койгеров, напротив, был молод, прыщав и зелен. Оба собеседника блондины, но шевелюры их разнились так же, как и лица: растительности на голове Мигицко практически уже не было, над ушами и на затылке сиротливо лохматилось что-то наподобие жеваного мочала. Простоватый череп Койгерова покрывали роскошные золотистые локоны, благодаря которым он частенько играл героев-любовников.

Сергей Мигицко сидел на кушетке в одних игривых белых трусиках, а Койгеров зябко кутался в нежно-сиреневую вязаную шаль, заимствованную у артистки Камчатовой.

— И т-ты утверждаешь это на полном серьезе? — Мигицко почесал подмышку и широко осклабился.

— Конечно, Сергей Григорьевич! Я понимаю, вы мне не верите. — Койгеров опрокинул в себя полстакана водки и закашлялся.

— Закусывай! — пододвинул ему тарелку с нарезанной ветчиной Мигицко.

Койгеров закивал, торопливо прожевал кусок ветчины и продолжал:

— Я видел его так же близко, как сейчас вижу вас. Я вышел в туалет после спектакля, открыл дверь кабинки, а там… — Он торопливо сжевал еще один кусок ветчины и снова закашлялся.

— Т-ты жуй к-как следует, Саша, — по-отечески заботливо похлопал его по спине Мигицко.

— Я жую, жую. Спасибо, Сергей Григорьевич. Оно черное, огромное, лохматое, и такой запах…

— Может, к-кто п-пошутил? — Мигицко наполнил стаканы водкой.

— Да какое пошутил, Сергей Григорьевич! Там оно было, там. Клыки еще такие у него. — Койгеров развел руки в стороны сантиметров на сорок.

— А х-хвост?

— Да не видел я никакого хвоста! Я так испугался, в ступор вошел. Смотрю на него, смотрю, прям в его глаза, а они у него — во! Красные, горят.

— В т-туалете видел? И никого т-там больше не было, к-кроме тебя?

Мигицко вылил в себя водку и не спеша закусил черной маслиной из жестянки.

— Никого, Сергей Григорьевич. — Койгеров последовал его примеру.

— Вот ч-что я тебе с-скажу, Санек. — Артист Мигицко поднялся и стал натягивать щегольские бледно-голубые клешеные джинсы. — Это тебя напугал кто-то. Подшутил. Т-точно тебе говорю. К-кто-то из наших. Может, Олежа Андреев, может, Ш-шура Новиков, а может…

— Да нет, Сергей Григорьевич, оно точно воняло. Абсолютно неземным запахом…

— Ну, неземным запахом, Саша, все ч-что угодно может пахнуть. Анекдот с-слышал?

— Какой анекдот? — Койгеров тоже поднялся и тоскливо смотрел, как Мигицко надевает стильный полосатый свитер.

— Встречаются два актера. Ну, скажем, — Мигицко хихикнул, — Хабенский и Почеренков. Хабенский спрашивает: «Ты после того, как пот-трахаешься, моешься?» «Ну да», — отвечает Почеренков. «С-сходи, п-потрахайся».

Мигицко довольно засмеялся, влезая в ботинки из мягкой черной кожи.

— Ты чего не смеешься? Не п-понял? Глупый ты еще, Саша.

— Да не, Сергей Григорьевич, я его точно видел, честное слово!

— Ты еще честное пионерское скажи. — Мигицко уже застегивал куртку. — Ну д-давай, Санек, счастливо т-тебе оставаться. Убери тут. П-побежал, все, пока!

— Сергей Григорьевич! — Койгеров бросился к двери, потом махнул рукой и сел на кушетку.

Утро следующего дня выдалось морозным и солнечным. Уборщица Зина, напевая, мыла коридор.

— О! Ну ты смотри! Опять все нараспашку, ключ в двери. Вот раздолбаи! — беззлобно выругалась она, заметив, что дверь в гримерку Койгерова открыта. — Ну точно, водку пили. Даже за собой не убрали. Ветчинка, ладно. Ваське возьму.

Зина принялась заворачивать ветчину в театральную афишку, извлеченную из кармана.

— А это что, парик, что ли, не сдали? Конечно, валяйте все по полу!

Зина нагнулась. Находившиеся в театре артисты и служащие вздрогнули от ужасающего женского вопля. Через две минуты около койгеровской гримерки клубилась возбужденная толпа. Вызвали «скорую». Народ расступился, когда медики вынесли на носилках бесчувственную Зину, но не это потрясло собравшихся. В руке, которую не удалось разжать эскулапам, Зина сжимала окровавленный скальп со знаменитыми золотистыми локонами. Это все, что осталось от героя-любовника Александра Койгерова.