Казначей общака - Евгений Сухов

Загромыхали металлом перегородки, и коридор наполнился торопливым топотом.

– Коваль, что случилось? – подскочил со спины дежурный по этажу, упитанный краснощекий верзила.

– Пушку на меня наставил, – бесстрастно доложил прапорщик, – пришлось его уделать.

– А ствол-то у него откуда взялся? – недоуменно заморгал дежурный. – Не из кишки ведь вытащил?

– А хрен его знает?! – пожал плечами Коваль.

– Будет теперь разбирательство, – озадаченно почесал затылок толстяк. – Ты-то сам как? – поинтересовался он участливо.

– Я-то что, – махнул рукой Коваль, – не меня ведь убило.

– Тоже верно, – охотно согласился дежурный.

Рядом стояли еще трое надзирателей. Дело обыкновенное, подумаешь, зэка грохнули, – закопать, да позабыть. Один достал початую пачку сигарет и ненавязчиво принялся угощать приятелей.

– Хозяину-то кто доложит – ты или я? – поинтересовался дежурный по этажу.

– Давай лучше я, – уныло вздохнул Коваль, – все-таки я стрелял.

– Ну как знаешь, – с заметным облегчением проговорил толстяк.

Самое главное в писании икон – это достоверно передать лики святых. Иконопись – ремесло очень непростое, и допускаются к нему только избранные, люди, отмеченные божьей печатью. Одно дело – выводить хитоны, где достаточно всего лишь одного мастерства, и совсем иное – одухотворенная плоть. Без молитвы тут не обойтись, а кроме того, важно душевное просветление. Оно же достигается только долгим постом и чистыми помыслами.

Отец Герасим тонкой кисточкой добавил морщину на лбу, и Спас Нерукотворный чуток посуровел и теперь смотрел с такой строгостью, будто хотел вывернуть душу наизнанку. Странное дело – даже при самом скрупулезном соблюдении всех канонов лики святых выглядели всякий раз по-иному. Не то чтобы они не были похожи на себя прежних, просто в их облике появлялись какие-то дополнительные черточки, возможно, незаметные для неискушенного зрителя, но очевидные для богомаза.

Монах отстранился и критически осмотрел сотворенное. Редко он оставался доволен написанным, но сейчас как раз был тот самый случай. Икона удалась, и он отчетливо осознал, что это лучшая его работа за последние три года.

Трудно было сказать, что поспособствовало удаче – справно заготовленные доски, особый состав красок, замешанных на охре, очистительные молитвы с изнуряющим постом, – или, может быть, все это вместе. Но икона получилась именно такой, какой он желал ее видеть – просветленной, с божьей отметиной на челе.

Труд был завершен, закончился и пост. Сегодняшним вечером иконописец решил порадовать себя небольшим куском семги, а после причастия выпить стакан кагора.

Ополоснув кисть, он аккуратно положил ее на мольберт.

Уже несколько лет Герасим писал иконы. Теперь он мог сказать со всей определенностью, что двигался к этому всю свою жизнь, хотя вначале невозможно было даже предположить, что он займется иконописью. Прежде чем у него открылся талант, Герасим два года простоял на дорогах с копилкой в руках, выпрашивая у мирян деньги на восстановление храма, и когда однажды взял в руки карандаш, то, к своему немалому удивлению, обнаружил, что тот ожил, создав на бумаге образ Божией Матери. Игумен, молчаливый и сутулый старик, никогда не выказывающий своих чувств, вдруг одобрительно крякнул, заметив:

– Ладная картинка вышла. Видно, талант у тебя, богомазом при монастыре будешь. – И, чуть прищурившись, попытал: – Осилишь? Работы много будет. Иконостас расписать нужно, фрески подправить. А потом в округе три церквушки разоренные стоят, нуждается в них митрополия. Архиерей сказал, что их тоже поднимать предстоит, так что тебе и там поработать придется.

– Как скажете, отец Гурьян, – смиренно отвечал Герасим, слегка наклонив голову, как и подобает монаху.

Игумен, ценивший более всего послушание, в этот раз недовольно повел бровью:

– Тут одного моего желания мало. А сам ты чувствуешь к этому делу призвание?

Смутился Герасим под пытливым взглядом игумена и отвечал, как чувствовал:

– Два дня назад ко мне видение пришло, будто бы я с кистью в монастыре стою. Решил попробовать, и вот этот рисунок получился. Хотя мне и раньше рисовать приходилось, но способностей больших за собой не подмечал. Но дело это мне по душе. Может, сон в руку?

Старый монах был более категоричен:

– Не видение это, сын мой, а просто на твою голову провидение божье сошло, а такой промысел большая редкость. Талант в тебе открылся, так что пиши на здравие.

Первый год отец Герасим писал хитоны, не отваживаясь на большее, а когда опыта было накоплено предостаточно и он ощутил в себе немалые силы, приступил к изображению ликов.

Он никому не показывал своих икон раньше положенного срока, не из суеверия, которое прячется даже в самом набожном человеке, а из эстетического чувства, что всегда присутствует в каждом настоящем художнике. Только готовое произведение может быть предано суду, и первый зритель, как правило, человек близкий, умеющий по достоинству оценить работу. Таким ценителем для Герасима всегда оставался игумен, и его скупая похвала была куда весомее восхвалений целой братии. Краски, уложенные на доску тонким и ровным слоем, подсохли окончательно, самое время, чтобы пригласить старца. Иконописец любовно протер доски мягкой ветошью, отчего лик ожил еще более.

Неожиданно дверь отворилась, и в проеме, узком, словно башенная бойница, застыл старец Гурьян.

– Не помешал, Герасим? – сдержанно полюбопытствовал игумен.

– Вы, как всегда, кстати, отец Гурьян, – стараясь скрыть волнение, произнес Герасим. – Икону написал… «Спас Нерукотворный». Такую, как вы просили, для храма Радость Всем Страждущим.

Старик, чуть подобрав длиннющие полы рясы, шагнул в келью и, отыскав глазами икону, сдержанно, подавляя распиравшие его чувства, протянул:

– Эко, как углядел! У Рублева он построже будет, – старец чуть прищурился, – вот здесь у Спаса морщинка, здесь еще одна черточка… Она его делает строже да и старше. А на твоем как будто бы разгладились складки.

– Не понравилось, отец Гурьян? – не подобает монаху тревожиться, но голос предательски сорвался.

Настоятель отвел взгляд от иконы и с укором посмотрел на воспитанника.

– Не забывай, что ты не художник, а богомаз, а это народ особенный. Их руками боженька на мир смотрит. – Старик взял в руки икону и внимательно всмотрелся в лик Спаса. – Хм, а теперь он строг, будто бы чего-то сказать хочет. Хороша икона, не тревожься, – успокоил Герасима игумен. – Освятим ее да и установим на самое почетное место.

– Значит, не зря старался, – улыбнулся монах, от сердца малость отлегло.

– Не зря, не зря, сын мой, – почти ворчливо отозвался старик, – только я ведь к тебе не с тем пришел. Гости к тебе явились, – проницательный взгляд отца Гурьяна застыл на растерянном лице иконописца, заставив его слегка смешаться.