Шиповник и Ворон - Мирослава Адьяр

Я отвечаю ему совершенно безразличным взглядом и пожимаю плечами.

— Тебе не все равно, если ты спасен и летишь в нужном направлении?

Буря брезгливо морщится.

— Само присутствие двоедушника может принести неудачу! Сколько наших людей гибло после встречи с этими тварями? Если ты не забыла, то у нас таких вешали!

В груди забурлил крохотный котелок, расплескивая вокруг раскаленное раздражение, густо замешанное на глухой усталости. Сжимаю пальцами подлокотники кресла и чувствую, как на плече напрягается рука Бардо. Капитан молчит, и я прекрасно его понимаю. Все-таки Буря — человек, который войдет в Совет и будет плотно сотрудничать со Звездной гильдией.

Бардо не вольный стрелок, он подчиняется законам гильдии, а Буря злопамятен и мелочен. Может нажить капитану проблем.

Вступать в перепалку с зазнавшимся юнцом, облеченным властью — неразумно.

Я должна решать этот вопрос. Я — единственный человек, которого Север наделил достаточно властью, и Буря ее признал. Давным-давно, но признал. Законы и правила просто так не стираются из памяти, даже когда дом, где их чтили, разрушен.

Чуть поворачиваю голову и замечаю пристальный взгляд Геранта. Тяжелый, раскаленный и пытливый. Он пробирается под кожу, поглаживает нервы и рассыпается по мускулам жаркими колючками. Мне рядом с ним спокойно. Ничего в душе не вздрагивает, рука не тянется к пистолету, когда двоедушник двигается, не хочется отстраниться, когда он резко поднимает руку, чтобы отбросить назад непокорные волосы. Я не чую опасности. Знаю, что он, несомненно, может причинить вред, но не здесь и не нам.

На чьей я стороне?

Не нужны слова. Можно просто заглянуть в его глаза, чтобы мысли прочитать.

Медленно поднимаюсь, встаю к нему спиной. Это, наверное, единственный жест, каким я могу выразить свое доверие, а Буря, поняв, что поддержки не дождется, медленно наливается яростным багрянцем.

Я на голову ниже его ростом, вдвое легче, но сейчас во мне столько болезненной тоски и безразличия, что не страшно столкнуться с его яростью.

Нашего дома больше нет — разве Буря не понимает? Севера больше нет…

И мир уже не тот. Все поменялось.

— А ты не забыл, что твой отец не поддерживал такие меры? Чистота крови и души для него ничего не значили, — не замечаю, как повышаю голос, как стискиваю кулаки до острой боли в ладонях, — между прочим, Буря, тебе стоило бы вспомнить, что и во мне есть чужая кровь. И ты принял мою власть в Доме когда-то, а теперь говоришь мне о чистоте? Ты не забыл, что происхождение не спасает от камкери и их проклятья? И не забыл ли ты, что этот корабль должен доставить нас домой? Даже если им будут управлять порождения Яшана Яростного, мне будет плевать!

Буря открывает рот, но я не даю ему договорить.

— Просто сядь и…замолчи. Прояви уважение к выбору отца, хотя бы сейчас.

Буря фыркает и отступает, скрещивает руки на груди.

— Что еще я мог услышать от полукровки, — бросает презрительно и вальяжно разваливается в свободном кресле.

Потираю переносицу и сажусь на место. Расфокусированный взгляд блуждает по панели навигации и наталкивается на несколько размытых зеленоватых точек.

— Ваши друзья-камкери не собираются отставать, — хмыкает двоедушник.

«Пассажиры» у Бардо оказались колоритные. Мальчишка — дурень малолетний, возомнивший, что его власть хоть чего-то стоит. На «Зорянке» у него прав меньше, чем у хера собачьего, так что я искренне наслаждаюсь его негодованием и демонстративно не обращаю внимания на гневные вопли.

Перемазанный в крови и пыли, Буря пыжился так уморительно, что я не сдержал улыбки. А уж его тирада о том, что двоедушники приносят несчастья…

А еще мы приносим в жертву младенцев на растущую луну и проклинаем облысением, твою мать.

И этот мальчишка — приемник целого Дома? Это он займет место отца, что, по словам Бардо, был умелым воином и сильным правителем? Других кандидатов не нашлось?

Игнорирую его вопрос, вывожу из себя. Мне вообще не до этого, потому что в поле зрения попадает второй пассажир.

Ворон в груди встряхивается, поднимает голову и пронзительно каркает. Выбивает меня из колеи, потому что до этого почти никогда не реагировал на чужаков. Для ворона они не существовали.

Девушка сухощавая и высокая, вся скручена из прочных жгутов тренированных мышц. Лицо не выражает ничего кроме усталости и апатии.

Чувствую ее запах еще до того, как девчонка подходит и усаживается в кресло, предложенное Бардо. Ни кровь, ни пот, ни гарь не могут скрыть именно ее аромат.

Я малодушно радуюсь, что девка сидит достаточно далеко, потому что по коже бегут мурашки, а волосы на затылке становятся дыбом от терпкого запаха шалфея и темной переспевшей ежевики.

Он оседает на языке и перекатывается под нёбом, впрыскивает в кровь кислоту и болезненное возбуждение, вколачивает в сердце раскаленные гвозди.

Бардо что-то говорит, а я шутливо отвечаю, даже поклон этот дурацкий делаю, разряжаю обстановку. Никто не замечает, как сверлю друга яростным взглядом, а он только криво усмехается и нарочно подталкивает кресло ближе, заставляя меня отклониться и опереться руками на навигационную панель.

Сжать пальцы и стиснуть зубы до хруста эмали.

Ворон в груди беспокойно возится и царапается острыми когтями, коситься на незнакомку тяжелым взглядом. Встряхивается и сбрасывает сонное оцепенение. Чует мое волнение, рвется, норовит расколоть ребра широкими крыльями, но я давлю его, запираю внутри. Болезненно сглатываю и не дышу через нос.

Бросаю быстрые взгляды, выхватываю только отдельные черты.

Волосы — темная золотистая медь, подняты вверх и скручены на затылке в хвост, одежда пропиталась кровью и потом, а на загорелом лице, хищном и состоящем сплошь из крутых изломов и резких прямых линий, дерутся безжалостно усталость и решимость.

Такие же золотисто-медные брови вразлет сходятся к переносице, лоб рассекает упрямая морщинка. Вроде на вид ей не больше двадцати, но в уголках глаз уже первые тонкие лучики прорезались. На пухлой нижней губе след от укуса и запеклась капелька крови. Тонкие пальцы оглаживают рукоять револьвера на поясе.

Узкие бедра обвивает сциловый патронташ, а ноги, мать его, наверное, милю длинной. А я уже мысленно представляю, такая ли загорелая у нее кожа под одеждой, как и та, что на виду. Щиколотки тонкие, я бы с легкостью мог обхватить их руками.

Ворон беснуется, раскалывает голову протяжным воплем. Никто его не слышит, а я готов вцепиться пальцами в волосы и выть, только бы заглушить вездесущий шелест перьев, но буду полным идиотом, если и правда это сделаю. Не хватало еще, чтобы этот долбоклюй, спасенный наследник, только укрепился в своей вере, что двоедушники безумцы и нуждаются в уничтожении.