Алый Крик - Себастьян де Кастелл

Я отрываю рукав рубашки и начинаю перевязывать Энну.

– Мама, не разговаривай. Я отведу тебя внутрь и…

– Нет. Фериус, тебе надо бежать.

– Что?! Нет! Я останусь и…

– Дюррал скоро вернётся. Ему нужны припасы, чтобы ехать в земли джен-теп. Когда он увидит меня… Фериус, он не… поймёт. Он убьёт тебя.

– Ладно, пусть, – говорю я, рыдая над ней. – Я это заслужила.

Энна качает головой и кашляет кровью.

– Ты не понимаешь. Дюррал… на самом деле он никогда не собирался идти Путём Бродячего Чертополоха. Это мой Путь. Он просто… это был единственный способ остаться вместе. Понимаешь? Вот почему он всё время так старается. И вот почему он никогда… Фериус, если он причинит тебе боль, то свернёт с пути навсегда. Мы больше не сможем быть рядом.

Энна начинает плакать. Не от боли и не из-за страха смерти.

– Я не хочу жить без него. Я не хочу умирать, зная, что потеряла Дюррала. – Она хватает меня за руку и сжимает её. – Пожалуйста, Фериус. Я люблю его. Не позволяй ему тебя найти. И не дай мне его потерять.

– Мама…

Даже сейчас Энна отдаёт мне всю себя. Несмотря на боль и страдания, которые она наверняка испытывает, Энна растягивает губы в улыбке аргоси.

– Я крепкий орешек, любовь моя. Мы ещё увидимся, обещаю. Но прямо сейчас, милая, тебе надо сваливать. Беги и не останавливайся.

Меня душат слёзы, я тону в них. И всё же каким-то маленьким уголком сознания я вспоминаю самый первый урок, который Энна мне преподала: аргоси не позволяют стыду, вине и горю сбить их с Пути – даже если пока не знают, каков этот Путь.

Теперь я более тщательно размазываю олеус регию по груди Энны. Я бегу в дом, беру бинты и перевязываю рану так, как она меня учила. Я заворачиваю её в одеяла и кладу под голову подушку. Переносить Энну слишком опасно.

Уверившись, что я сделала для неё всё, что могла, я возвращаюсь в дом и беру свои вещи. Вывожу Квадлопо из сарая и седлаю его. Я прихватываю и шпагу, потому что оставить её – значит, сделать вид, что это не часть меня.

Я целую маму в лоб, убеждая себя, что ощутила губами тепло её кожи. А потом я бегу, преследуемая леденящим душу голосом в голове. Этот голос говорит, что даже такая крутая аргоси, как Энна, едва ли выживет после раны, которую я ей нанесла.

Чувства возвращались одно за другим.

Вкус солёных слёз на губах. Боль в коленях – я упала на пол исповедальни. Запах семи монахинь, окружавших меня, – сирень, чеснок, пот…

Я открыла глаза и увидела старика, матушку Вздох. Самая молодая из женщин – матушка Сплетница – поддерживала его слева, а самая старая – матушка Болтунья – справа.

Сперва мне показалось, что исповедальня погрузилась в тишину, но потом слух вернулся, и до меня донеслись звуки собственных рыданий.

Все настоятельницы выглядели утомлёнными. Возможно, мучая свою жертву, они заодно измучились сами.

Бинто стоял на коленях рядом со мной, неловко поглаживая меня по руке. Другой рукой он изобразил:

– Добрая Собака. Ты Добрая Собака. Ты здесь, со мной, и нигде больше.

– Я Добрая Собака, – заверила я его. – Я здесь, с тобой.

С помощью мальчика я поднялась на ноги. Слёзы всё ещё текли по щекам. Внутренности скрутило от слишком большого горя и стыда. Я сглотнула их и обернулась к настоятельницам монастыря Алых Слов.

– Ваша очередь, – сказала я.

Молодая язвительная матушка Сплетница решила заговорить первой. Изгиб её губ и прищур подсказывали, что она готова разразиться очередной ехидной речью о примитивных аргоси, которые осмеливаются предъявлять требования тем, кто выше их.

Я подняла палец, заставив её замолчать. Если мне хотелось уважить наставления Дюррала и Энны, то, вероятно, следовало ограничить количество монахинь, которых я бью по лицу ежедневно. Так что я обратилась к матушке Протяжности. Она говорила меньше всех, и потому её вид не заставлял мои кулаки сжиматься с такой силой.

– Ты, – сказала я.

На лицах её коллег отразилось возмущение, но матушка Протяжность лишь хмыкнула. Это был глубокий низкий звук, как будто зародившийся у неё в животе – и ему не требовалось достигать рта, чтобы быть услышанным. Мне это внезапно показалось утешительным.

– Ты призналась нам в своём преступлении, Фериус Перфекс. И, да, будет вполне уместно, если мы в ответ признаемся в своих.

Она развела руки с обращёнными ко мне ладонями – неожиданный для этих людей жест покорности.

– С чего нам начать?

У меня была тысяча вопросов, которые я хотела им задать. Как они всего лишь несколькими словами превратили меня в рыдающее ничтожество? Было ли то, что они со мной сделали, какой-то разновидностью Алого Крика? Правда ли, что эти монахини-затворницы и есть настоящие создательницы арта сива? И какие ещё тайные умения они прячут в своём горном монастыре?..

Однако я вспомнила Тинто-Рею и её жителей – добрых и порядочных людей, чьи глаза наполнились ненавистью, а пальцы скрючились словно когти. Вспомнила, как они тянули руки, пытаясь схватить меня. Вспомнила широко разинутые, залитые кровью рты и откушенные языки. Вспомнила безумное шипение… И вспомнила, зачем я здесь.

– Алые Вирши, – сказала я.

Да, Рози велела не произносить эти слова в присутствии монахинь, но сейчас меня не слишком заботили их чувства.

– Это сочетания слов, которые сводят людей с ума. Странница получила их от вас, не так ли?

Матушка Протяжность сложила руки на толстом животе, прикрытом плотной красной тканью. В этом жесте мне почти померещилось раскаяние.

– Мы думаем, что да.

– Она явилась к нам много месяцев назад, – сказала матушка Болтунья и поводила языком по дёснам, будто разыскивая отсутствующие зубы.

Я задавалась вопросом, было ли это заявление таким расплывчатым по причине провала в памяти – или же настоятельница осторожничала, не зная, сколько может мне рассказать.

– Молодая. Молчаливая. Симпатичная, насколько я помню.

Молодая, молчаливая и симпатичная.

– И, я так понимаю, ничего более конкретного? – спросила я.

– Мы почти не обращаем внимания на мелочи, – вступила матушка Сплетница, видимо, решив, что её умный рот совершенно необходим в этом разговоре.

– Да ну? – сказала я.

Вопрос ей не понравился.

– Мы исследователи царства мыслей, аргоси. Мы изучаем дисциплины, настолько чуждые примитивному уму вроде твоего, что давать им названия означало бы исказить их истинное значение. Мы хранители искусств столь могущественных, что узнав о них, любой джен-теп отказался бы от своей магии как от бесполезной детской игрушки.