Фатальное прикосновение - Виктория Викторовна Балашова

финансирование ложи. Не спрашивайте, откуда он у меня. Но с учетом запрета их деятельности в Российской империи, уверена, разглашение этой информации вам совсем невыгодно. Прошу дать моему мужу отсрочку по оплате долгов, иначе мне придется дать этой бумаге ход.

— А вот и наш безвинный банкир Бобрыкин… Любопытно. — Курекин сложил письмо. На случай если оно отравлено, следователь спрятал послание между чистыми листками бумаги с вензелем клуба. — Итак, предположим Бобрыкин прочитал письмо. Чтобы себя обезопасить, отравил княгиню. Зачем тогда положил его обратно в карман, раз оно однозначно компрометирует? Мы ведь его обнаружили бы рано или поздно. Возьмем другой вариант. Бобрыкин знал откуда-то о документе, который раздобыла княгиня. А письмо она передать не успела, и он о нем не подозревал. Третье предположение. Кто-то травит княгиню. Письмо она передать не успевает. Бобрыкин не в курсе… М-да… Но мотивчик наконец появился. И серьезный мотивчик.

Принадлежность к масонской ложе, по большому счету, не являлась большим преступлением. После принятия в 1822 году императором Александром Первым указа о запрещении масонства много воды утекло. Нынче на те тайные сообщества, члены которых особо не шалили, смотрели сквозь пальцы. И по большому счету они тайными не были — об их деятельности знали, нарушений не находили. Вот когда обнаруживали, тогда уж принимали меры. Совсем другое дело — финансирование. Тут могли появиться реальные проблемы. Стоило лишь отправить анонимное послание куда следует.

Это мотив. Возможность, в принципе, у Бобрыкина существовала, ведь никто особо друг за другом не следил. Он по-джентельменски мог налить шампанского княгине и сыпануть яду. Также банкир постоянно крутился рядом с Радецким, что тот подтверждает своими показаниями. Зачем травить Германа Игнатьевича? Тем более, они довольно дружны? Мало ли. Вдруг подозревал, что тот мог что-то заметить. А может для отводу глаз.

Собравшись покинуть библиотеку, Курекин еще раз окинул ее взглядом. Хорошо бы книги умели говорить — сколько интересного рассказали бы, но их показания были безмолвными. Не услышать, не понять. Следователь посмотрел на пол. И в этой комнате тоже толстый ковёр заглушал шаги. Люди могли передвигаться совершенно беззвучно.

В дальнем углу что-то блеснуло. Пётр Васильевич подошел поближе. На ковре, возле самого шкафа валялась темная пуговица. Сразу её и не заметишь, но в определенном ракурсе свет от лампы падал так, что глаз улавливал еле заметный блеск. Курекин подобрал пуговицу и вернулся к княгине.

— Нет, точно не от её одежды. Тут все на месте. — Курекин еще раз сравнил пуговицы. — И не от фрака. От жилетки. Надо бы осмотреть, у кого не хватает. Но на жилетке не всегда увидишь. Не расстегивать же господ… и дам — они у нас тоже сегодня в мужском. Спросить в лоб? «Господа, у кого не хватает пуговицы?» Понятное дело, подчинятся. Ну и что это докажет? Зашел человек в библиотеку. По оторвавшейся пуговице не скажешь, когда. Да и травили княгиню, видимо, не в этой комнате.

Улику, которая по сути ничего не доказывала, Пётр Васильевич положил в сооруженный им кулёк из всё той же бумаги с вензелем. Теперь в библиотеке на одном столике перед телом княгини лежал фолиант. На другом стояли бокалы, из которых пили Вера и Герман Игнатьевич, открытые бутылки, письмо Бобрыкину и кулёк с пуговицей. Курекин снял перчатки и положил их рядом. Он очень сомневался, что страницы фолианта пропитаны ядом — на коже княгини уже были бы видны изменения. Насколько успел узнать следователь от врача, который сумел его вылечить, смерть человека вовсе не останавливает действие новоизобретенного яда. Поэтому, если хотят замаскировать способ убийства, заодно используют и этот.

Конечно, княгиня могла и не успеть дотронуться до страниц. Если существует два, а то и более, разрозненных убийств, не соотносящихся друг с другом, то при помощи фолианта хотели отравить одного человека, а цианидом совсем иного.

У Курекина голова пошла кругом. Ему отчаянно хотелось, чтобы все шесть преступлений и два покушения оказались связаны, и виновен был кто-нибудь один. Да, получится, что этот монстр находится в соседней комнате. Впрочем, так и ловить проще — вот он, здесь, голубчик!

На этой идеалистической мысли Пётр Васильевич покинул библиотеку. В столовой за время его отсутствия оживление спало — сказывалась усталость. Ольга Михайловна дремала на оттоманке. У нее в ногах с закрытыми глазами сидел Герман Игнатьевич. Иногда он их открывал, встряхивал головой и пытался заставить себя бодрствовать. Фёдор стоял на страже возле двери. Графиня Сиверс спала на второй оттоманке. Сам граф сидел на стуле у стола и медленно попивал коньяк. Бобрыкин на другом конце стола доедал селедку под каким-то горчичного цвета соусом. Каперс-Чуховской пристроился на стуле возле стены и клевал носом. Свешников, как и Сиверс, пил коньяк, закусывая засахаренными лимонными дольками. Он был бодр, видимо, от того, что уже успел поспать ранее. Герцог де Шоссюр, нахмурившись, стоял возле окна. Он слегка отодвинул портьеру и смотрел на стекавшие по стеклу капли — дождь не прекращался.

— Я ждать вас, — герцог заметил вошедшего в комнату следователя. — Дамы хотеть переводить, но спать.

— Не страшно, — отмахнулся Курекин. Какую бы неприязнь у него ни вызывал монегаск, сначала придется поговорить с Бобрыкиным, прервав его трапезу. — Покамест отдыхайте, ваша светлость.

Герцог, видимо считавший всё происходящее весьма раздражающим происшествием, громко вздохнул и отвернулся обратно к окну. Следователь хотел было попросить его отойти, вспомнив про выстрел, убивший в этом самом месте Золотилова, но сдержался. Окно закрыто, да и вряд ли кто-то смог бы при такой погоде попасть в цель…

— Господин Бобрыкин, прошу извинить, но я хотел бы поговорить с вами, — обратился Курекин к банкиру. — К тому же, переводить герцогу категорически некому.

— Я могу-с по-французски, — заплетающимся языком предложил свои услуги штабс-капитан, услышавший слова следователя. Однако Курекин не сомневался, что Свешников сейчас и на родном языке с трудом сформулирует мысли.

— Пойдемте, Пётр Васильевич. — Бобрыкин положил в рот еще один кусок селёдки, запрокинул туда же рюмку водки, вытер рот салфеткой. — Нас долг зовет, — пропел он на какой-то знакомый мотив и с кряхтением встал со стула, опершись о стол.

Банкир был пятидесятилетним мужчиной высокого роста, довольно грузный. Аккуратно подстриженная бородка и усы, очки в дорогой оправе и даже залысины, открывавшие высокий лоб, демонстрировали уверенного в себе, успешного человека. Одежду Бобрыкин заказывал в Лондоне, где держал собственного портного. Говорили, в том ателье не чураются делать заказы представители королевской семьи и другие английские аристократы. Не был Севастьян Андреевич чужд благотворительности: опекал Оренбургский театр и гимназию. Будучи родом